Макс Мах - Кондотьер

– Выходит, он не Шершнев.

– Так получается.

– А как узнать, кому принадлежало это имение в двадцатые-тридцатые годы?

– Думаю, следует обратиться в земельное управление в Новогрудке… Или поехать в Смоленск…

– Ладно, – согласилась с очевидным Натали. – Тогда хоть объясните, как он мог попасть в Генштаб, не имея соответствующего образования?

– Ну, это-то просто! В гвардейских полках курс Академии можно было проходить без отрыва от службы. Тем более, в Петрограде, где Академия испокон века и располагается. А экзамены сдавали экстерном с очередным выпуском. Эта практика и до сих пор существует, так что ничего необычного…

Под утро приснился сон. Памятный, но давний, много лет не возвращавшийся и не тревоживший покой. И вот опять. Снова те же дурные подробности и невероятный реализм в ощущениях.

Зима, плац, батальоны в строю. Облачка пара колышутся над головами солдат, поднимаются перед лицами, стирая черты, уравнивая, окончательно превращая строй в безликую, бездушную, но хорошо организованную массу…

– Слууууушааймоюкаааманду! – голос генерала Ишеева взвивается к низкому небу, гулко отражается от краснокирпичных стен. – Раавняааайсь! Смиирна!

Копыта княжеского коня бьют в брусчатку плаца, генерал тяжело поворачивается, привстав на стременах и обозревая строй.

И сразу же начинают бить барабаны.

«Чертовы барабаны…»

Барабанная дробь, воронье карканье, мелкий редкий снег, срывающийся с низкого серого неба, словно бы выплавленного из скверного чугуна, и комендантский взвод, печатая шаг, приближается откуда-то справа. Сжимает горло, будто в предчувствии петли, и Генрих ощущает, как холодный – с запахом мороза и студеного моря – воздух режет мелкими острыми льдинками горло и легкие.

«Это жизнь, – вдруг понимает он. – И это то, что они собираются у меня отнять!»

Перед глазами проходит все действо по порядку. Зачитывание приговора, срывание погон и орденов, ломание шпаги, гнусный спектакль с расстрелом, остановленным в последнее мгновение отмашкой генерал-адъютанта Засекина, кандалы…

– Покайтесь, Генрих Романович! – предлагает Засекин. – Государь проявил милость, а вам, сударь, стоило бы проявить благоразумие. Не тогда, так сейчас!

– Передайте, что он зря оставил меня в живых…

А потом, как и всегда в этом сне, шум, громкие невнятные голоса и кровавый туман, застилающий взгляд…

Сон этот обычно ни к чему хорошему не приводил – проверено практикой. Дела шли неважно, и настроения что-то менять, не было, хоть убей. Возможно, правда, что причина крылась не в самих делах, а именно в состоянии души, которое и провоцировало все остальное, но, как говорят в России, что в лоб, что по лбу, особой разницы нет.

Расставшись с Натальей, Генрих первым делом оторвался от всех приставленных к нему хвостов, вернее парни Людвига отсекли наружное наблюдение, не сильно заботясь о том, чьи это были топтуны и зачем, и вывели командира к старенькому, ушедшему в топкую землю едва ли не до середины окон, неприметному трактиру на Солдатской улице в Гавани. Там Генрих провел следующие два с половиной часа утреннего времени, подгадав так, чтобы успеть на такси на Боровую улицу ровно в полдень. Но до встречи с Карварским и Натали было еще далеко, и Генрих заказал яичницу по-малоросски с жареным салом, помидорами, луком и сладким перцем.

Он вышел из квартиры на Малом проспекте, толком не позавтракав, если только чашка крепкого чая и пятьдесят граммов коньяка с папиросой не заменяют полноценный завтрак. Жизненный опыт подсказывал, что не заменяют, и даже более того, пустой желудок легко провоцирует депрессию, тогда как полный – склоняет к благодушию.

«И ко сну клонит, но спать мне нынче недосуг!»

– Итак! – Генрих взялся за яичницу и посмотрел на Людвига, устроившегося напротив с точно такой же порцией. – Приступай, но не торопись. Говорят, все дело в тщательно прожеванной пище!

– Это точно, – согласился Людвиг. Он неторопливо намазал масло на ломоть белого пшеничного хлеба, положил сверху кусок ветчины и, поколебавшись мгновение, добавил пластинку жирного швейцарского сыра. – Совершенно не успеваю нормально поесть, командир. Все какой-то перекус: пирожки да вариации на тему. С чего начнем?

– А какие есть предложения?

– Пункт первый: инцидент на Крюковом канале, – начал перечислять Людвиг, одновременно приступая к еде. Одно другому, в его случае, отнюдь не мешало. – Пункт второй: баронесса, ну это как бы взаимосвязанные дела, но вот вопрос об Ольге Федоровне Берг я бы предложил вывести в отдельное производство.

– Хорошо, – согласился Генрих, – пусть флотская контрразведка будет у нас третьим пунктом программы. Дальше!

– Карварский и Варламов.

– Как один пункт или два разных?

– Я бы их объединил в производстве, и по логике вещей, да и с практической точки зрения.

– Принято, дальше!

– Бекмуратов.

– Хорошо.

– Остается только профессор.

– Вот с профессора и начнем, – предложил Генрих и стал сооружать себе бутерброд на манер Людвигова шедевра. – И не забудь, времени у тебя час с четвертью. Потом я с Комаровским встречаюсь, у меня, знаешь ли, чем дальше, тем больше недоумений образовывается. Это же надо так засрать огород!

– Кстати об огороде! Я позволил себе вызвать в город еще пару звеньев, чтобы усилить группировку, а то, простите за грубость, командир, чем дальше в лес, тем больше дров!

– Пару звеньев?

– Три звена и группу огневой поддержки.

– А связь, транспорт, логистика?

– Так точно! – «поник повинной головой» Людвиг. – Штабная группа и весь третий отдел в полном составе.

– Полагаешь, все так плохо? – спросил Генрих и с удивлением посмотрел на кулинарное чудо, созданное им между делом.

– Напротив, командир! – улыбнулся довольный собой Людвиг. – Полагаю, что все просто замечательно, но кашу маслом не испортишь, ведь так?

Людвигу хорошо за тридцать. Не мальчик, а серьезный мужик, прошедший долгий путь от полевого разведчика до начальника Особого отдела «Цюрихских шершней». Среднего роста, крепкий, но не выделяющийся в толпе, спокойный и уверенный в себе мужчина. Майор Людвиг – в соответствии с прижившейся в «Цюрихском ковене» традицией носить немецкие имена. И дело тут не столько в дислокации штаба – немецкоязычный кантон, все-таки, – сколько в том, что полковника Хорна зовут Генрих. Так и повелось, что, вне зависимости от происхождения, всех окружающих Генриха офицеров звали на немецкий лад Конрадами и Германами. Однако Людвигу менять имя практически не пришлось. Он родился в Праге, и звали его Людек.