Макс Мах - Кондотьер

Франц выслушал «нотацию» молча, чуть поджав губы. Вздохнул нарочито печально, наполнил из серебряного кофейника фарфоровую чашку, поправил молочник и сахарницу, располагая их на равном удалении от линии симметрии, положил справа от Генриха несколько аккуратно сложенных газет, включил телевизор и вышел из комнаты, так и не проронив ни слова.

«Характер!»

Паршивый корсиканский характер, испоганенный жарой, нуждой и диким коктейлем кровей. Католик, похожий на араба, провинциал, но при этом земляк Наполеона… Вообще-то, из парня должен был получиться бандит или кабатчик, но вышел наемник, задержавшийся на должности ординарца полковника Хорна. Не то чтобы денщик, но и не вполне адъютант. Всего понемногу. Не по уставу, конечно, но и армия у Генриха, если подумать, иррегулярная. Какие уж там уставы!

А овсянка… Что ж, еда, как еда. Овсянку, к слову, подавали на завтрак и у них дома. Не каждый день, но часто. Как минимум, раз в неделю.

Генрих ел и просматривал газеты, вполуха прислушиваясь к бормотанию «говорящих голов». Все, кто мог, были заняты комментариями вечерней новости. Пороли чушь, как и положено, несли вздор, пересказывали старые сплетни и озвучивали совершенно бредовые фантазии. Но между тем и этим иногда можно было уловить отзвуки настоящего сражения, развернувшегося где-то там, за спинами витийствующих ничтожеств. Зарницы и всполохи, дальний гром, лязг оружейной стали…

«Что значит достаточное финансирование и разумное руководство глупостью!»

За полчаса, что Генрих провел за столом, гражданам Российской империи просто, ясно, в доступной форме объяснили три очень важные вещи. Даже не читая газет, из одних только телевизионных новостей и комментариев, можно было понять, что Иван Константинович Лосев-Збаражский непременно является сыном императора Константина Павловича. Притом не бастардом, а законным наследником. Об этом, де, все знали, да и сам император никогда не скрывал, но плохие люди помешали царевичу взойти на престол. На самом деле, это уже не одно, а два утверждения. Однако мысль про плохих людей, своекорыстных, злых обманщиков, проходила красной нитью и через два других послания.

Положение в стране ужасающее, отмечали «говорящие головы». Инфляция, падение производства, анархия и плохие виды на урожай. России угрожает суровая зима, смута, гражданская война и иностранное нашествие. Это бесспорный факт, но власти заняты всем, чем угодно, только не наведением порядка. И за примерами далеко ходить не надо. Вчера в Петрограде неизвестные злоумышленники – возможно, социалисты или анархисты – совершили нападение на товарища министра внутренних дел Карварского. Жандармерия попытку удержания заложников сорвала, но, к сожалению, господин Карварский погиб в перестрелке. Панихида состоится… будет похоронен… соболезнования родным и близким…

«Что ж, – отметил Генрих, – весьма разумный ход».

И, наконец, третье. Петр Константинович – человек, конечно, добрый и роду хорошего, но слаб и некомпетентен. Передал власть плутократам, политиканам и мздоимцам. А Иван Константинович, напротив, истинный потомок Рюрика и Гедимина. Сильный, умный, решительный. Великолепно образован, боевой генерал, да вот еще и на виолончели недурственно играет…

«Браво, брависсимо! – Генрих допил кофе и закурил. – Просто великолепно!»

Теперь следовало ожидать появление компромата. Император ведь, и в самом деле, пьет беспробудно и по женской части весьма несдержан и неразборчив. Найдутся изнасилованные девицы и плачущие матроны с бастардами на руках. Всплывут финансовые и политические махинации деятелей из ближайшего окружения, начнется тотальный прессинг справа и слева на коалицию и правительство Лаговского. И все это будет происходить в условиях политического недоразумения, когда страна полагает, что все еще живет при абсолютной монархии, а политики думают, что монархия у них уже лет десять как конституционная, вот только конституцию принять не успели…

На этот раз она проснулась сама. Выспалась. Отдохнула. И открыла глаза с улыбкой на губах, чего не случалось с ней едва ли не с дней детства. Раннего детства, если уж на то пошло.

За окнами было серо, пасмурно. По стеклам медленно скользили капли дождя, но ветер утих, и, хотя море бушевало по-прежнему, сосновый бор, окружавший дом с трех сторон, молчал. Натали потянулась, села на постели, прислушалась к себе. Ей было хорошо. Вот в чем штука. И не только физически, что не странно, учитывая бурный предрассветный секс, но и на душе. На душе было покойно и даже как будто весело. Еще не солнечно, если быть точным в определениях, но словно бы в предчувствии счастья, а такого у Натали не случалось прежде никогда.

«Унылая немецкая фройляйн… немочь бледная… Глиста чухонская…» – без гнева и раздражения, а с неожиданно возникшим чувством превосходства вспомнила она.

Бледной немочью ее дразнили подружки в гимназии. Еще называли глистой и миногой, грубо намекая на рост, цвет кожи и сложение. Иногда, что, вообще-то, странно для гимназии Вагнера, припоминали происхождение, то отсылая Натали в Чухонь, то в Пруссию. Между тем, она была чистокровной шведкой, ну или почти шведкой. В Российскую империю ее предки перебрались сравнительно недавно, в эпоху русско-французских войн, но вот в Швецию барон Карл Магнус Цеге фон Мантейфель действительно переселился из Германии. Вернее, из Баварского королевства, все еще бывшего в то время – в начале пятнадцатого века – герцогством. Баварские традиции, судя по немногим оставшимся ей на память вещам, фотографиям и собранным по крупицам свидетельствам очевидцев, сохранялись в семье Натали, как минимум, до времен ее отца с матерью. Много позже, когда ею уже не помыкали дома, не унижали в гимназии и не напоминали ей – как бы ненароком, но всегда и всюду с вполне очевидным выражением глаз, что она «бедная сиротка», Натали специально занялась изучением баварского диалекта общенемецкого языка, культуры и обычаев этой далекой солнечной земли и даже научилась готовить некоторые блюда из невероятно богатой и разнообразной баварской кухни, в чем-то очень немецкой, а в чем-то не уступающей итальянской и французской. Впрочем, и по-шведски она говорила без акцента, но это уже совсем другая история. По-шведски говорили в доме, где она выросла.

Отмахнувшись от этих воспоминаний – неуместных в нынешних обстоятельствах, да и не актуальных уже, если честно, – Натали встала с кровати и принялась за утренний туалет. Натали вышла из ванной комнаты, завернутая в огромное мохнатое полотенце, обмотав голову наподобие тюрбана другим, меньшим, и остановилась посередине спальни.