Макс Мах - Кондотьер

– Вот же б…дь!

– Весьма меткое выражение! – зло усмехнулся Генрих, бессильный унять не на шутку разгулявшиеся чувства. – Причем Федору даже более подходит, чем Ларисе. Ну, если, разумеется, знать этимологию. Ты ведь знаешь?

– Обманщик, – кивнула Наталья, сразу же, по видимости, взяв себя в руки. – Вор, еретик…

– Ну, где-то так, – согласился Генрих и посмотрел в окно, там вовсю разгорался рассвет. – А еще через пару месяцев – и уже на каторге – пришел ко мне совсем другой человек. На этот раз мой друг пошел куда дальше моральной поддержки.

– Здравствуйте, Генрих! Вася просил кланяться!

– Он организовал мне побег. Очень оперативно, следует заметить. Буквально на ходу. Но подготовились не абы как. План был продуманный. Организация на «ять». И то сказать, человек этот – и сам в прошлом боевой офицер – знал, на что идет. На такое, учти, и за деньги мало кто подпишется. Побег с каторги для государственного преступника… Полагаю, ты это можешь оценить. Однако он, этот бывший офицер, решился, взялся за дело и не подвел. Побег удался, хотя и вышел кровавым, хуже некуда. Все, что могло пойти не так, так и пошло. Если бы не наша отчаянная решительность – а отступать нам обоим, ему и мне, было некуда – никогда бы не прорвались. Однако ушли. Добрались до китайской границы, и «ауфидерзейн, любимая родина» – стал я в тридцать лет не маршалом, как мечталось, не Евгением Савойским, если понимаешь, о чем речь, а изгнанником, и дорога мне была или спиться, или в наемники. Решил, что кондотьером быть лучше, чем алкоголиком, да и жалеть уже было не о чем после всего, что случилось и… и не случилось. Вот, собственно, и все.

– Но…

– Я помню, – Генрих обещал «внести ясность» и слово сдержит. Внесет. Не полную, допустим, ясность, поскольку есть предел любой откровенности, но кое-что все-таки сказать следовало.

– Через несколько лет, – он рассказывал и сам дивился тому, что все это произошло на самом деле и случилось именно с ним, а не с героем какого-нибудь романа, – я уже в Швейцарии обосновался и фамилию себе выдумал пристойную… В общем, мой друг, тот самый инкогнито… Он как раз путешествовал по Европе, и мы встретились в Люцерне. Не случайно, как ты понимаешь, и весьма конспиративно. С оглядкой, как говорится. Однако главное – встреча. Столько лет не виделись, наговориться, представь, не могли, а времени – в обрез…

Слезы текли по ее щекам, не переставая. Она хлюпала носом, кривила губы. Невыплаканные слезы, не разразившиеся рыдания лежали на ее сердце тяжелым грузом. Много лет. Полжизни…

– Н-да… – Генрих отогнал воспоминание и вернулся к действительности. – И вот тогда я узнал вторую версию событий, не страшную, а мерзкую.

– О том, что царствование непопулярно, государь знал, – Генрих продолжил с того места, где остановился, когда гасил в пепельнице окурок. Во рту было горько от табака, водки и желчи, накопившейся за эти длинные годы. – И о том, что болтают всякое, был осведомлен. Полагал, однако, все это неопасным, а репрессии – излишними. До определенного момента. Пока не узнал обо мне что-то такое, что вывело его из себя самым решительным образом. Что это такое, никто не знал, не знал и мой преданный друг, но одно было очевидно. Я умудрился наступить императору на самую больную мозоль. Все остальное являлось по сути игрой. Дмитрий, мать его, решил напугать меня до смерти, и, следует признать, это единственное, в чем он преуспел. Ошибся, сукин сын, в другом. Он-то, мелкий пакостник, предполагал устроить фарс с переодеваниями, в лучших традиция восемнадцатого века, а вышло по-другому. Ему поверили, вот в чем проблема.

– Постой, постой! – вскрикнула Наталья, ухватившая, видно, суть, но не поверившая своему собственному пониманию. – Что значит фарс?!

– Да, – кивнул Генрих, ощущая, как уходит гнев и его место занимает холодная пустота, – в это трудно поверить. Однако посмотри на факты, как они есть. Дело существовало на самом деле, ты ведь знаешь, сама видела. Но князь Степняк-Казареев… Ты когда-нибудь слышала о великом злодее с таким именем? Ты вообще слышала когда-нибудь о Генрихе Казарееве? Суд был фикцией, разжаловали перед полком, где я уже не служил, да и не по-настоящему, а понарошку, как теперь выясняется. Прокурор-то давеча не солгал, мое личное дело находится там, где и должно находиться, и я, представь, если следовать логике вещей, все еще генерал-майор, пусть и в отставке. Я тебе, Наташа, больше скажу. Ты меня спросила, кому принадлежит теперь Казареевское подворье… Выясняется, что оно по-прежнему мое. Это мне Иван на совещании шепнул. Поскольку князя Степняка-Казареева не судили, то и передать мое имущество кому-либо из наследников второй очереди при живом владельце никто потом не смог. Предполагалось, как я понимаю, вытащить меня через сколько-то времени с каторги, показав, кто в доме хозяин, позволить выйти в отставку и уехать в имение. Любое из полутора десятков. Или на воды, но главное – с глаз долой. Однако Дмитрий не рассчитал, что дела могут пойти совсем по другому сценарию. Сначала Лариса объявила о разводе, чего никто, кажется, не ожидал, а потом я бежал с каторги, перебив по дороге уйму ни в чем не повинного народа. Офицеров этих, присно помянутых, жандармов при исполнении… Бежал и не оставил его величеству ни малейшего шанса дать отбой. Вот теперь, действительно, все. Что скажешь?

– Ужас какой! – Наталья подошла к нему и сделала нечто такое, чего он от нее совершенно не ожидал: опустилась на пол рядом с ним, прижалась к ногам, положила голову на колени. – Бедный, бедный Генрих, – шептала она. – Мерзость-то какая! Шутник… Вша! – она подняла вдруг голову, остро взглянула Генриху в глаза. – Неужели ты не понимаешь, Генрих, ведь это квинтесенция монархии!

– А демократы наши лучше?

– Есть другие пути…

– Есть, – согласился Генрих, – но ты не обижайся, Тата, анархисты здесь ни при чем. Ни одна из ваших схем не жизнеспособна. И ты это знаешь, так что и спорить не о чем.

– А ты? – спросила, не отводя взгляд. – Ты можешь предложить что-нибудь лучше?

– Иди со мной, увидишь.

– С тобой…

– Со мной, Тата. Со мной, значит, вместе. Возможно, не слишком романтично, но зато надежно. Что скажешь?

– А куда я денусь? С поезда на полном ходу прыгать не стану. Так, наверное.

– И, слава богу! – Генрих поднял ее с пола, обнял, не считаясь с ростом. Поцеловал. И ему было глубоко наплевать, как это смотрится со стороны. Сам он окончанием разговора остался доволен. Это главное.

То, что Генрих не договаривает, рассказывая Натали историю своего кошмара, она поняла почти случайно. Уловила тень сомнения, промелькнувшую вo взгляде, нотку умолчания в одной из реплик, игру желваков, вдруг проступивших на скулах… Увидела, отметила, но не удивилась и не обиделась. Сама не была искренна до конца, – просто не могла и не умела – и от других не ожидала откровенности такого рода. Тем более, от Генриха, и уж конечно не при изложении этой дикой истории.