Макс Мах - Кондотьер

«Публичная фигура… – Натали приоткрыла глаза и взглянула на свое отражение в зеркале. – А что, как повылезут на свет страшные тайны юности?»

Говорят, все тайное когда-нибудь становится явным. Но так ли это? В ее случае могло случиться и так, и эдак. По-разному могло случиться. Есть свидетели, пусть и не много, есть и те, кто знает наверняка.

«А что? – обкатав эту мысль «на языке», решила она. – Даже любопытно. Что и как произойдет в тот момент, когда откроется, что баронесса Цеге фон Мантейфель – самая отвязная террористка империи? А?!»

Как ни странно, мысль не напугала, а рассмешила, и Натали едва сдержалась, чтобы не прыснуть со смеху. Она сидела в парикмахерском кресле, и ее готовили к коронации. Прическа, макияж, то да се…

«А ведь я окажусь в самом центре всеобщего внимания…» – ей вместе с Генрихом и другими ближайшими родственниками Ивана Константиновича и Анастасии Романовны предназначались места в непосредственной близости от трона, что само по себе являлось определенного рода посланием «городу и миру». Это уже не просто возвращение в свет. Это…

И тут ее посетила еще одна мысль. Очень странная, но если подумать, закономерная.

«В центре! Бог мой, как глупо! Ну, конечно же! Я окажусь там, как на ладони! Остается только мишень навесить на лоб!»

Перед коронацией и сразу после нее торжественная процессия остановится на широкой и высоко вознесенной над площадью паперти собора. Будет подниматься у всех на виду по широким ступеням и спускаться по ним, дважды проходить через Соборную площадь, и все это – медленно, не торопясь, с частыми остановками, все время оставаясь на виду, в пространстве, залитом ярким электрическим светом, ведь телевидение предполагает вести с площади прямую трансляцию. А чуть выше их голов, на высоте фонарных столбов и ферм осветительной аппаратуры тем временем наступит ночь, тем более темная, чем ярче будут светить юпитеры телевизионщиков. Идеальный расклад для покушения. Винтовка с оптическим прицелом, чердачное окно…

«Вектор сделает меня на раз! Или не меня?» – вопрос показался интересным, но интерес этот был чисто академическим. Натали вдруг поняла, что даже рада такому повороту дел. Вектор решит за нее, жить ей или не жить, вернее, остаться с Генрихом или нет. Один из них, а скорее всего, оба будут убиты… Или уцелеют. Оба. Или… Расчет прост. Вектор пришел или за Генрихом, или за ней. Но она Вектору живая – опасна при любом раскладе. Так что даже если за Генрихом, то, считай, и за ней.

«Вот и славно, – подумала она, успокаиваясь. – Вектор выступит в роли провидения, и пусть случится то, что случится. Пуля дура… Но бог шельму метит… Поглядим!»

На коронацию он надел парадную форму. Брюки с шитыми золотом лампасами, мундир с генеральскими погонами, знаками различия и наградами. Все, как полагается. Ему даже фамильную саблю приготовили, но ее Генрих предполагал прицепить в самый последний момент. Не ходить же, в самом деле, по дому при сабле, как полный идиот!

Он взглянул на себя в зеркало и покачал головой, только что матом не выругался. Эту форму – не эту конкретно, разумеется, а подобную ей – он не надевал двадцать пять лет. Когда-то она ему шла. Во всяком случае, так говорили знакомые дамы. Если бы не события осени тридцать девятого, так бы и носил. Наверняка добавил бы со временем третью звездочку на погоны и до полного генерала – уж всяко-разно – за двадцать-то пять лет службы как-нибудь да дослужился бы. Разве, нет?

Генрих очень вовремя взял себя в руки. Отошел от зеркала и закурил. И в этот момент – словно, только того и дожидался – щелкнул дверной замок, створки высокой двери плавно открылись, и в комнату вошла Наталья.

Высокая, стройная, в голубом атласном платье до пола, подчеркивающем фигуру и оставляющем открытыми плечи и верхнюю часть груди, она коротко взглянула на Генриха и подошла к тому самому зеркалу, в которое только что смотрелся он сам. Выглядела она завораживающе ново: почти незнакомая женщина с приведенными в порядок волосами цвета ночи, с лицом-маской – так много на него наложили косметики. Но старались куафёры не напрасно. Образ получился неординарный. Яркий. Впечатляющий. Его усиливали сияющие глубокой кобальтовой синевой крупные сапфиры. В волосах и в ушах, на груди, на запястье правой руки.

– Что скажешь? – Любопытно, но она очевидным образом ожидала слов одобрения. Не вообще, а конкретно от него. Грех не ответить взаимностью, и Генрих сказал правду.

– Знаешь… – он поймал себя на том, что готов наделать глупостей. Сказать Наталье, о чем думает на самом деле, или начать перед ней заискивать.

«Старость, – подумал он с тоской, продолжая говорить Наталье ту правду, которую она хотела услышать именно от него. – В иные времена мне такое даже в голову не приходило. Заискивать любви? Господи, помилуй!»

– Знаешь, – он смотрел на Наталью, стараясь придать взгляду выражение придирчивого интереса, и надеялся, что она не узнает, о чем он сейчас думает, – я помню эти сапфиры. Их носила сестра моего отца. Собственно, гарнитур заказали специально для нее. К празднествам… Не помню уж, что это было, да и не важно. Суть в том, что ты вернула камням жизнь. Понимаешь, о чем я говорю?

– Нет. – Она оробела вдруг, вот в чем фокус. Не в первый уже раз Наталья смотрела на себя иначе, другими глазами, не так, как он.

«И не мудрено, – признал Генрих. – Я мужчина, она – женщина. Я старик, а она…»

– Я имел в виду, – объяснил он, – что это не они тебя украшают. Все с точностью наоборот.

– Значит, тебе нравится? – чуть нахмурилась Наталья, то ли занятая посторонними мыслями, то ли решавшая, гневаться ей из-за «глупого» комплимента или «ну его!»

– Еще бы! – Генрих подошел ближе, настолько близко, что показалось, он ощущает не только запах, но и тепло ее тела. – Впрочем, можешь не верить на слово. Завтра ты прочтешь об этом в газетах.

– Полагаешь, моя внешность может иметь общественный интерес?

– Наташа, – Генрих не переставал удивляться ее наивности в такого рода делах. – Ты сама и есть – общественный интерес. Будь уверена, они узнают даже то, какое на тебе этим вечером надето белье.

– Прямо-таки! – фыркнула Наталья, но, судя по тому, как порозовели вдруг ее скулы, двусмысленный комплимент Генриха своей цели достиг.

– Увидишь.

– А ты?

– Я? – не понял он.

– Ты хочешь посмотреть, какого цвета?..

– Хочу, – он и, в самом деле, ничего сейчас так сильно не желал, как оказаться с Натальей наедине, но, увы, он сам написал всю партитуру «от и до», и гневаться должен был теперь на одного себя. – Но, увы, Тата, не сейчас. Может быть, позже, после коронации, если ты еще не передумаешь…