Александр Зорич - Стальные грозы

«Но где и когда я мог видеть этого самого Степашина, ходячую гору мускулов с лицом заядлого школьного двоечника?»

А вот кто такой Роман Селезнев, Растов очень даже помнил.

Как же! Хобот! Хоботище!

Оказывается – о чем сообщил собравшимся Пантелеев, – пилотирующий «Орлан» Селезнев тоже попал в двигатель «Пуговицы». Меткий, стервец!

Затем косяком пошли японцы с линкора «Ямато» – вежливые, некрупные, с гуттаперчевыми спинами (все они непрестанно кланялись), в красивых парадках с серебряными аксельбантами.

Некоторые потешно говорили по-русски.

Конечно, они могли бы держать речь и по-японски – «Сигурды» справились бы.

Но им, нечеловечески вежливым и адаптивным, очень уж хотелось сделать зрителям приятное…

– Этиму ретом ми увидири героисуму рюсики рюдей, – говорил капитан третьего ранга Камуи Кодзи, он был похож на освоившего прямохождение варана. – Но этиму сенитябири ми увидири рюсики героисиму невироятини!

Растов знал, что у японцев в алфавите нет буквы «л» и что они в массе своей не умеют ее произносить. Поэтому и «рето», поэтому «рюдей».

Также ему было известно и другое: в том памятном бою на планете Арсенал линкор «Ямато» погиб.

И хотя половине экипажа удалось спастись, потери были большие и в Директории Ниппон объявлен национальный траур…

«Поди, у них и до сих пор тот траур не закончился», – предположил Растов. Архипелаг Фиджи научил его: японцы все делают основательно. Наверное, и скорбят тоже…

После японцев настала очередь… Лунина.

Нужно ли говорить, что если бы только им, военным, стоящим на церемониальном моле мыса Хобой, было разрешено кричать, топать ногами и хлопать так же, как сидящим на трибунах, при упоминании фамилии своего бывшего заместителя, а ныне командира роты, Растов бы делал все это за троих?

Лунину дали орден Боевого Знамени.

Растов знал: он полагается за особую храбрость, за особую самоотверженность и мужество. (Собственно, эту чеканную формулу он когда-то зазубривал в академии перед экзаменом.)

И у Растова не было сомнений: у Лунина они и впрямь особые. А не какие-нибудь «выше среднего».

«Сколько буду жить, не забуду, как Лунин летел в каньон Удав на штабной машине «К-20»! И в мемуарах своих об этом напишу… Если, конечно, доживу до мемуаров».

Взгляд Растова затуманился слезами. Не шелохнувшись, майор сглотнул ком накопившейся где-то в гландах сентиментальности. И, влажно сморгнув, посмотрел на трибуны.

В этот момент ему вдруг показалось, что Нина смотрит на него. Ее взгляд был одновременно и нежным, и суровым – так умела глядеть только она.

«Нет, ради Нинки я просто обязан дожить до мемуаров… Иначе будет нечестно».

Тем временем Пантелеев вызвал на красный ковер… Комлева!

Он был высок, статен и ухожен, словно актер, исполняющий роль Комлева в популярном сериале.

На его парадной форме по-прежнему не было ни одной медальки, ни одного ордена. Только значок – тот самый, о десяти глубоких рейдах.

Еще минута – и на голубом сукне комлевской парадки засияло Боевое Знамя…

Где и когда отличился Комлев – Растов, к стыду своему, прослушал.

Но майор почему-то не сомневался: это было что-то глубоко секретное. Что-то, требующее напряжения всех умственных, душевных и физических сил…

Когда церемония награждения приблизилась к самому своему концу, а Растову стало уже ясно, ну совершенно точно ясно, что про него, да, забыли, наверное, что-то напутали раньше или, может, какое-то недоразумение, над церемониальным молом разнесся скудный на оттенки, но зато намертво врезающийся в память голос адмирала Пантелеева:

– Награждается… майор бронетанковых войск… Константин… Растов!

Растов прямо-таки затылком почувствовал, как за ним устремились трансляционные боты: два со светом, два – с камерами.

На негнущихся ногах он покинул свое место и зашагал по направлению к маршалу Плиеву, к золоченой трибуне, на красный ковер.

От тщательно выбритого маршала пахло одеколоном «Мисхор».

Ладони маршала были теплыми и сухими, как деревянные весла дачной лодки…

А потом они с Плиевым обнялись, и маршал что-то вполголоса говорил ему про то, что «всегда знал», и про то, что Растов «не посрамил батьку-то»…

Майор толком не помнил, как вернулся в строй.

Помнил только, что мать и Нина хором скандировали на трибуне: «Кос-тя! Кос-тя!»

Последним – сразу вослед Растову – шел произведенный в кавторанги Бондарович, которому тоже что-то хорошее от страны полагалось.

А когда Бондарович скрылся – а сделал он это, подтверждая реноме разведчика, легко и быстро, без расшаркиваний, – лавиной обрушился оркестр, и с неба, прямо на темя присутствующим, посыпался яркий фейерверк, обстоятельный и громкий.

А над серой скальной громадиной мыса Хобой, прямо над каменными ликами героев, расцвел в темном небе триколор из цветных люминесцирующих дымов.

На банкете Растов ел как не в себя.

– Холодно, черт возьми, на этом вашем Байкале! И позавтракать, конечно, надо было, – приговаривал он, жадно уминая канапе с соленой рыбой, сыром и оливками, блины с икрой, куриные фрикадельки и шпажки шашлычков.

– Так сентябрь, Костя…

Рядом с ним хлебала сбитень из бокала для шампанского Нина. И она нагребла себе полную с горкой тарелку, ведь продрогла – а все потому, что предпочла теплой одежде красивую и тоже не позавтракала (собственно, Растов с Ниной не позавтракали вместе – потому что проспали).

– Ну, как вы тут, мои тусики-котусики? Ого, вижу, голодненькие? – сзади подкралась мать. На вид ей трудно было дать больше тридцати пяти, и лишь глаза, усталые и потерянные, развеивали иллюзию.

В правой руке у нее пунцовел изрядно полный бокал французского мерло. В левой – белела тарелка с несколькими шариками брюссельской капусты (диета!).

– Слушай, а где, собственно, папа? – спросил Растов, наклонившись близко-близко к уху матери.

– О, я бы тоже хотела это знать! Он еще перед началом церемонии позвонил мне, сказал, что задерживается. Дескать, у него дело государственной важности и можно начинать без него. Но к твоему награждению будет обязательно… Поэтому-то тебя и сдвигали все время, из начала в конец… Ждали, когда Саша приземлится… Хотели сделать ему приятное. Чтобы он сам твое награждение увидел… А не по визору.

– То есть ты не волнуешься? – то ли вопросительно, то ли утвердительно, он сам не мог понять, сказал Растов.

– Волнуюсь. Но не сильно… Я за эти годы видела тысячи Сашиных опозданий… Привыкла, – вздохнула мать.

– Ты у меня самая лучшая, – сказал Растов и чмокнул мать в наливную щеку молодухи. Щека пахла пудрой.

Тем временем оркестр заиграл «В парке Чаир» – шлягер, вошедший в моду накануне войны и после нее приобретший зловещую неотвязность.