Сергей Кусков - Золотая планета

Звериные инстинкты — страшная вещь. Они заложены в каждом человеке, но просыпаются только под действием страшнейшего стресса, шока, и то не полностью, а частично — слишком велики барьеры, выстроенные вокруг них нашим сознанием. Ведь перегрызть обидчику горло, вырвать сердце в пылу битвы голыми руками — это тоже инстинкт. От таких инстинктов надо защищаться как только можно.

У меня нет сдерживающих факторов. Вообще. Когда начинается приступ, я ничего не чувствую, не понимаю, действую, согласно собственной установке, которую даю перед этим. Я пытаюсь достать и достаю противника, невзирая на град ударов в мой адрес, невзирая на физическое состояние. Боль для меня не существует, существует лишь цель.

Это одна из главных причин, почему от меня отстали. Я не сдаюсь, не прогибаюсь… Толстый не из тех людей, которые спускают такое. Он — беспредельщик, для него задавить меня — дело чести, без этого он стал бы в глазах банды посмешищем. Подонки никогда бы от меня не отстали, пока не добились своего, но в порыве последней крупной драки, когда меня месили скопом за то, что я начал вылавливать их поодиночке (и отправлять в больницу), у меня началось ЭТО.

Самый жестокий приступ из всех, какие помню. Точнее, ничего не помню. Лишь себя, придавленного к земле несколькими телами подонков, бьющегося в конвульсиях; окровавленное лицо одного из них со свисающими лоскутами кожи и мяса, разодранного голыми руками. Еще одного, всего в крови сплошным слоем, воющего от боли так, как… Даже сравнения с чем-либо не могу придумать, но это было СТРАШНО! Я так и не узнал, что сделал с ним, но мое лицо и рот были в крови.

Еще бледное лицо третьего, стоящего на четвереньках напротив, через силу, со свистом впускающего в себя воздух, смотрящего вперед отсутствующим взглядом. И испуганные лица остальных, включая самого Толстого, когда они меня отпустили и ретировались. Да, так и было, отпустили и, пятясь задом, ушли.

Больше меня не трогали.

Я не знаю, сколько денег мать отстегнула за то, чтобы скрыть мою болезнь, что я даже смог учиться в престижной школе. Она русская, хоть и полячка. О поляках в имперском секторе мало кто имеет представление. Для них мы все — русские, так же как они для нас — латиносы, хотя по отношению друг к другу могут быть венесуэльцами, бразильцами или, скажем, перуанцами, а русские умеют договариваться. Конечно, я серьезно подозреваю, что ей кое-кто помогал, но это уже другая история, об этом позже. А пока я благодарен ей за то, что она столько лет скрывала мой недуг, и скрывала успешно.

Кстати, тогда подонки ничего никому про приступ не сказали. Видимо, испугались огласки о том, что сама банда великого и могучего Кампоса наделала в штаны и сбежала от какого-то русского. Для них это смерти подобно, ведь меня всего лишь исключат, а их позор остается на всю жизнь.

Но сейчас я жаждал такой же ярости, как тогда. Я хотел порвать Толстому горло голыми руками. Я хотел его смерти. Его и его дружков, кого достану. И пусть потом вылечу отсюда, пусть никуда не смогу устроиться, буду работать дворником и грузчиком, состоять на учете в дурке… Я готов! Но эту гниду я сделаю!

…Если только моя единственная и самая лучшая подруга явится…

— Слышь, император! — Вперед вышел сам Толстый. Ба, какими судьбами? — Слышь, ты! Мы тебя предупреждали, чтобы вел себя тихо и не выпендривался?

— А кто ты такой, чтобы предупреждать, что мне делать, а что нет? — занял я позицию «рогом в землю». Пока сойдет.

— Слышь, ты! Русская сволочь! — начал один из холуев, — Че, приступ немотивированной храбрости?..

Но Кампос его резко одернул:

— Тихо! — и уставился на меня пронизывающим взглядом.

Толстый, в отличие от своих тупоголовых дружков, дураком не был. Да, его поведение насквозь пронизано быковатостью, но это — единственный стиль поведения, доступный ему, он с детства привык к нему. Сам же по себе он человек умный и рассудительный. Относительно умный, конечно. Но это вдвойне страшно, учитывая претензии. Он подражает улице, подражает криминалу, оставаясь внутри прохаванным интеллигентом, талантливым управленцем без стыда и совести. Иначе бы не учился в этой школе.

— Слышь, Шиманьский, ну и чего тебе нормально не жилось? Чего тебя все время на подвиги тянет? — тихим голосом спросил он, оставив в стороне «уличную» браваду.

— Не люблю, когда всякие уроды меня жить учат, Бенито! — честно ответил я, нахально улыбаясь.

Теперь дуэль. Кто не выдержит первым. Проиграю в любом случае я, но цель — дать в рожу Толстому — того стоит.

Я не выдержал. Просто знал, что будет дальше, и потому прыгнул первый. Так у меня есть преимущество первого удара — бью куда хочу и как хочу, правда, при этом теряю моральное право утверждать, что это не я начал драку, ведь получается, что ее начал именно я… Но в задницу это право!

Я промахнулся. Удар получился слабее, чем хотелось. На роже у Кампоса останется всего лишь небольшой синяк, да и тот быстро пройдет. Дальше на меня навалились. Со всех сторон. Я еще успел нанести несколько ударов, не глядя, в разные стороны, а потом…

…Потом меня долго-долго месили. Били не сильно, не зря же у них был «военный совет» вместо пары. Все предусмотрели и рассчитали! Но месили колоритно. Ногами, с шикарным замахом. Если бы такие удары проводить в полную силу, я бы уже давно был трупом. Тоже играют на публику, скоты!

Но и так пришлось несладко. Лицо затекло, на губах явственно ощущался привкус чего-то липкого и соленого. Толстый, как и положено лидеру, стоял рядом и что-то говорил «мне». Для толпы, естественно, я его просто не слышал.

…Ярость пришла тогда, когда понял, что проваливаюсь в беспамятство. Но это была совсем не та ярость. По ощущениям она напоминала мне котеночка. Я чувствовал себя эдаким маленьким злым задиристым котеночком, тогда как в день, когда они отступили, был грозным тигром. Даже в беспамятство не провалился — так, немного взревел, вскочил, бросился на Кампоса…

…И повис на руках его дружков.

Они снова навалились — скрутили, вывернули руки, не давая пошевелиться. Я ревел и выл еще минут пять, что-то орал, но двигаться не мог. И лишь тогда, когда ярость ушла, оставив после себя трясущиеся в судороге конечности и ощущение полного опустошения в душе, когда я безвольно повис на руках, в голос плача, вперед вышел Толстый:

— Вот видишь, Шиманьский, и на тебя управа нашлась! И ничего ты больше нам не сделаешь! — Он с силой ударил под дых.

Я судорожно задвигал ртом, пытаясь вдохнуть воздуха, но ничего не получалось.

— Ай-ай-ай! Наш великий император плачет! — обратился он к публике. Я чувствовал, как слезы текли и текли по лицу безостановочно. Сами по себе, я их не контролировал. — Как работать языком — он герой! Император! А как отвечать за базар — сразу нюни пустил!