Никита Аверин - Метро 2033. Крым. Последняя надежда (сборник)

Убили знакомого. А потом еще одного. И еще. По телевизору орали оголтело, обвиняя врагов.

Городок, к несчастью, был близко от Киева, и, когда упали первые бомбы, оказалось, что нет спасения – ни убежищ, ни подземелий, ни лекарства от ставшего ядовитым воздуха. Девочка обнимала тяжело дышащего пса и ждала спасения. Она понимала, что больна, и слышала, как рыдает мама, и падал крупными хлопьями не снег – сыпался и сыпался на умирающий город с умирающими детьми радиоактивный пепел…

Бандеролька проснулась с сильно бьющимся сердцем, в холодном поту. Она не видела Катастрофу и ни разу не участвовала в массовых военных действиях – до нападения врагов на Цитадель. Но казалось, что новая глобальная напасть бродит рядом, тянет костлявые руки, скалит зубы: «Не должно, не должно быть живых, вы все умрете, умрете скоро».

«Я должна это остановить, – подумала Бандеролька. Бункеры Возрождения нужны не для спасения листонош, жителей Острога, не для спасения знаний. Они нужны для того, чтобы прекратить войну, чтобы люди снова стали людьми, и чтобы дети никогда больше не умирали, и чтобы не приходилось им плести маскировочные сетки…»

Внутренности вездехода казались комфортабельными только на первый, и то, не пристальный, взгляд. Но уже после первых нескольких часов поездки Бандеролька поняла, что не все так просто и не все так хорошо.

До Киева было почти пятьсот километров дороги, и не самой хорошей, а проще говоря – направления… Вездеход на ровной поверхности мужественно разгонялся до пятидесяти, обещая всего десять часов тряски, но уже в получасе езды от Харькова скорость снизилась, и дальше агрегат полз, мучительно и одышливо ворча.

В салоне стало жарко, воздушные фильтры, может, и обеспечивали экипаж кислородом, но функцию кондиционеров не выполняли. Лязг, рокот, тряска такая, что лежать на топчанах было невозможно, духота, да еще монотонный писк счетчика Гейгера, свидетельствующий о том, что выходить наружу опасно.

Листоноши, скорее всего, на фон и внимания не обратили бы, но открывать люк – значило подвергнуть опасности группу Верховцева. Бандеролька тряслась в кресле, лязгала зубами и слушала, как переругиваются водитель и штурман:

– Влад! Заснул?! Куда, едреный крот, ехать?

– Прямо ехай. Раз молчу – не сворачивай.

– А я, дырявый лапоть в рот, думаешь, вижу, куда еду?!

Кайсанбек Аланович с трудом сохранял обычную невозмутимость, Верховцев пытался дремать, но вздрагивал на каждой кочке, Марика делала вид, что углубилась в старую бумажную книгу, а Игорь – что размышляет. Бандерольке было одновременно скучно и страшно – то ли клаустрофобия разыгралась, то ли просто железная бочка на гусеницах действовала на нервы. Наконец, она не выдержала:

– Телеграф! И сколько нам так… ехать?

– Сутки, а может, и больше. Петрушка его знает, как дальше дорога. То яма, то канава, то лужа, то куча.

Затрясло особенно сильно.

– А тут лес повалило, – прокомментировал Влад и выругался. – Смените меня! Третий раз уже окуляром в морду получаю!

– А ты правь ровнее! Штурман-юрман!

– Прекратите, жалкие вы, ничтожные пустомели! – слабым голосом отозвался Кайсанбек Аланович. – И без вас тошно. Давайте я вам что-нибудь хоть про Киев расскажу, не знаете же ни черта.

– Знаем, – сквозь зубы буркнул Телеграф, – столица бывшая. Большой город. Вкусные конфеты, много каштанов.

– А что такое «каштаны»? – поинтересовалась Бандеролька.

– Эх, молодежь! – усмехнулся водитель в порядком отросшие усы. – Трава такая древовидная, навроде конопли.

Бандеролька крепко задумалась.

– Не мелите чепухи! – вскинулся Кайсанбек Аланович. – Не трава, а съедобный злак! Знаменитый «киевский» торт делался из муки на его основе! [4]Кроме того, Бандеролька, некоторое время городом правил твой тезка, а возможно, и предок – Бандероль. Поговаривали, он был из племени хуторян. Я изучал фольклор, связанный со временами его правления, и могу сказать, что он родственен знаменитому румыну Цепеллину, ксенофобу и параноику. Взять хотя бы ванны из крови распятых младенцев! Кроме того, у каждого подданного Бандероля было по два раба, подвергавшихся жутким истязаниям. Впрочем, подобное было характерно для древних правителей. Вспомним хотя бы российского императора Стерха и сына его Медведя! В эпосе нашел отражение тот факт, что они владели искусством гипноза или же даром убеждения, и при этом вещали из сакральной башни, именуемой «Останкино», а название, несомненно, свидетельствует о том, что возведена она была на древнем кладбище, на останках героев. Во время ритуала поминок пили кисель, и речи Стерха и Медведя прозвали в народе «киселевщиной». В то же время в Америке правил великий О’Бама, по-видимому, ирландец, устраивавший ритуальные жертвоприношения.

Ошеломленный исторической справкой, экипаж попритих. Верховцев, с трудом сдерживающий смех, громко лязгал зубами и ехидно дополнил:

– Не забывайте про цветные революции! Молодежь выходила на площади и закидывала правителей цветами! Это символизировало погребение.

– Естественно, – склонил голову в учтивом поклоне Кайсанбек Аланович. – Как про это забудешь? В итоге, волна народного бунта, бессмысленного и беспощадного, вынудила правительства многих стран «закрутить гайки» и применить ядерное оружие.

– Так что же, – спросила Марика, – мы едем к этим, которые кровь каштанов пили?!

– Нет, мы едем к людям, выжившим в Киеве после Катастрофы, – поправил ее Верховцев. – Они такие же, как везде – от Крыма до Харькова. Есть подлые, есть добрые. Люди, племяшка, во все времена одинаковы. Не праведники и не грешники, просто – люди. Как везде одинаковы коты, и везде одинаковы собаки.

Бандеролька вспомнила котов-телепатов Феодосии и поежилась. Пошта тогда еле живым ушел. Но глядя на улыбающиеся лица профессора и Верховцева, она воскликнула:

– Да они над нами смеются!

Пожилые люди виновато развели руками и засмеялись уже в полный голос. Через несколько секунд хохотали уже все.

Но, продолжила размышлять Бандеролька, Верховцев был прав. Люди оставались людьми и в скальных городах Инкермана, и в убежищах Балаклавы, и в плавучем городе в севастопольской бухте. Люди жили в Евпатории, отстраивали заново Симферополь, и, конечно же, под слоем ядерной пыли в столицах государств тоже жили люди со своими стандартными горестями и радостями. Ведь боль Бандерольки от утраты любимого была той же болью, которую испытывали сейчас сотни и тысячи женщин. И тоска ее по утраченному дому была универсальной для всех, потерявших опору. И даже любовь к друзьям оставалась любовью.

Кажется, Бандеролька задремала – проснулась от резкого торможения и несколько томительных секунд не могла сообразить, где находится и что происходит.