Виктор Лебедев - Летящий вдаль

– Что дальше? – спрашивает он, сплевывая вязкую слюну, смешанную с пылью. – Будем возвращаться?

– Думаю, Республика – это пройденный этап. Ты что, не понимаешь, что на нас всех собак повесят? Ну кто нам поверит, что все полегли, а мы – единственные, кто выжил в этой мясорубке?

– Согласен. Ладно, мне этот город чужой, так что ты у нас за проводника. Веди дальше.

Киваю, гляжу на хмурое небо, которое никак не может разразиться дождем, а лишь копит в себе влагу. Сейчас я даже не против охладиться от жара недавнего боя, этой беготни, и плевать на последствия. Плевать вообще на все. Устало вздыхаю.

– Пойдем в Красный Яр, или будем огибать его, чтобы на местных не нарваться? Нам по-любому к атоммашевцам надо. Тебе – за дирижаблем, мне – за байком. Старый я стал, чтобы так долго на своих двоих топать…

Старый город

Спустя полчаса мы все еще бредем мимо грязных пятиэтажек с дырами вместо окон. Мошкара сонно гудит в душном воздухе, под ногами шуршит пыль. Небо хмурится пуще прежнего, своими черно-синими тучами оно будто угрожает нам. Все вокруг застыло в ожидании, затаилось, ждет. Вдоль неровной мостовой – чахлые кусты, в кучах мусора у перекошенных подъездов копошатся крысы. Они ничуть не пугаются нашего появления, а продолжают деловито шебуршиться, выискивая, чем можно поживиться. Кое-где торчат разлапистые ели вперемешку с какими-то кривыми деревцами, оплетенными вьюном, заплесневелые стены строений тут и там укрыты серо-зеленым мхом.

И тут я замечаю, что за нами наблюдают. Несмелые тени мелькают в оконных проемах, в тени ветвистых деревьев, в дверях, ведущих в подвалы. Поняв, что от нас не исходит опасность, они лезут на открытый воздух. Я вижу худых, оборванных, чумазых людей. На их лицах – печать непонимания, смешанного с отчаянием. Изможденные преисполненные страха лица, страждущие, измученные, просящие. Они, ничуть не стесняясь незнакомцев, тянут к нам худющие руки, в глазах застыла просьба.

Данилов тормозит, останавливается возле малолетки – грязного, в лохмотьях, измазанного какой-то сажей и грязью, дурно пахнущего. Не брезгуя, присаживается подле него, своей широкой пятерней проводит по длинным нечесаным патлам мальчугана, отряхивает мусор со щек и оглядывается на меня:

– Ямаха, что это за место?

Я смотрю вокруг, а из подворотни вылезают под хмурое дождливое небо все новые оборванцы. Встречаются и нормальные с виду люди, но и они еще те доходяги.

– Навозная куча Республики, я полагаю. Отбросы. То-то я обратил внимание, что народ там будто на подбор – практически нет старых, немощных, одни работяги. И это в такое время.

Ко мне, прихрамывая, подходит пожилой мужчина и останавливается прямо напротив, выставив вперед одну ногу и нелепо задрав седую голову. В нос шибает запах застарелого пота.

– Эй, человек, – он шлепает обветренными полопавшимися губами, облизывает грязную бумажку и ловко заворачивает в нее какую-то труху, – с огоньком подсобишь?

Мужчина придирчиво оглядывает меня с головы до ног:

– Вроде, не из этих, не из степных. Чего молчишь тогда? Али немой?

Я удивляюсь, как мой собеседник еще держится на ногах – он такой тощий, что запросто спрячется за фонарным столбом, и его не будет видно. Кажется, подуй сильнее ветер, и бедолагу понесет по мостовой, цепляя за углы зданий, камни и деревья.

– Чего уставился? Огня, говорю, дай.

– Нет огня.

Мужик пару мгновений смотрит на нераскуренную самокрутку и прячет ее за пазухой. Причмокивает с видимым сожалением.

– Егор, – представляется он и тянет ко мне свою грязную лапу.

Я неловко киваю, но прикоснуться к этой руке с коростами засохшей грязи мне невыразимо противно. Ощущая некоторую неловкость, я все же не протягиваю руки в ответ.

– Ишь ты, – бурчит Егор, но руку убирает, сует в карман прохудившихся растянутых штанов с заплатами на коленях и замирает, сильно наморщив лоб.

– Поведай-ка мне, Егор, что тут у вас? – я обвожу рукой полуразрушенные дома, несчастных людей, стоящих поодаль.

– Не из местных, что ль? Я уж было подумал, что ты республиканец, раз руки даже не подал.

– Издалека я, – уклончиво отвечаю ему.

– То есть в вашем «издалека» не принято приветствовать людей и представляться? – гнет свою линию мужик.

– Ямаха, – уступаю я.

– Ага, и правда неместный. Имя-то диковинное. Иностранец, что ли?

Мы сидим у обшарпанного подъезда с сорванной дверью на остатках лавочки и тихо беседуем.

– Изгои, никому не нужные люди. А ведь когда-то и мы были частью Республики, – печально говорит Егор, и по щеке его бежит слеза, ныряя в морщины и снова появляясь. – А потом они всех старых, слабых, больных и увечных выгнали, лишили доступа к фермам, запретили появляться на их территории под угрозой расстрела. Здесь, – он обвел рукой, – своеобразная буферная зона. Сюда часто наведываются степные, воруют наших, из тех что посильнее. Мужиков, в первую очередь. Потому-то их почти и не осталось. В основном старики, женщины, дети, ну и инвалиды, калеки.

– А зачем степным люди?

– Да кто ж их знает. Нам они не докладывают, а взад никто еще не вертался. Разные предположения высказывались: на прокорм животным, для тяжелых физических работ.

– И много вас здесь?

– Уже нет. Сотня-другая. В последнее время мрем, как мухи. Без нормального питания и в таких условиях долго не протянешь, а все магазины в округе и дома уже давно разворованы, там и не найдешь сейчас ничего.

– Твари, – бормочет Данилов. – Везде одно и то же, и ничего не меняется.

– Точно у вас огонька нет? – спрашивает Егор. Надеется, а вдруг мы просто не захотели делиться.

– Точно, – искренне вздыхаю я.

– Жаль, – протягивает мужик, – ну да ладно, обойдемся.

Он достает свою самокрутку и вытряхивает из нее небольшую щепотку буроватых волокон. Втягивает ее ноздрей, а потом вытягивает ноги, откидывается на железный каркас скамейки и блаженно улыбается, закрыв глаза.

– Вот и лето пережили, – вздыхает он. – Даст бог, перезимуем как-нибудь, а нет – да и черт с ним. Все равно это не жизнь, а одно страдание.

К нам подходит послушать, о чем мы тут болтаем, тощая женщина средних лет. Ее спутанные нечесаные волосы закрывают почти половину бледного лица. Она настороженно вслушивается, хмыкает, качает головой и молча удаляется, так и не заговорив с нами. Попутно забирает мальчугана, прибившегося к нам – того самого, которого погладил по голове Данилов. Не доверяет чужакам – оно и понятно. Лучше проявить разумную бдительность и осторожность, время нынче такое. Из-под подола платья видны немытые ноги женщины, покрытые язвами. Она прижимает упирающегося мальчика к себе, и оба уходят прочь, ни разу не обернувшись.