Олег Быстров - Гренадер

– Ваше благородие, – поднялся Игнат Сыроватко, – и вы нас, если что, не поминайте лихом. Командир вы настоящий, тут любой подтвердит. Сколько раз под пули вместе ходили… Мы вас век помнить будем.

Кто-то достал флягу, кто-то – кружки. Выпили за гренадеров, за Россию-матушку, помянули павших товарищей. Кто-то предложил сходить на могилы бойцов. Похоронили павших воинов неподалёку, рядом со старым еврейским кладбищем. Ротный в своё время ходил к местному раввину, иудеи не противились такому соседству. Гренадеры пошли, прихватив флягу.

Могилы, кресты, скромный обелиск, сделанный руками бойцов. Один на всех. Кто-то неизвестный положил в подножии букетик полевых цветов. У Саблина сжалось сердце. Выпили ещё, чтоб хорошо им, товарищам боевым, лежалось в галицкой земле. Или парят они уже в небесной юдоли? К Богу поближе? Заслужили…

Подошёл Урядников, тихо проговорил, наклонившись к плечу:

– Ваш-бродь, а возьмите меня ординарцем, а? Я ж теперь в унтерах, устав позволяет обер-офицеру ординарца иметь.

– Опомнись, Анисим, – улыбнулся Иван Ильич, несмотря на невесёлую обстановку кладбища. – Я тебе что, полковник?

– А всё равно, ваш-бродь, – не унимался верный Урядников. – Вы теперь при канцелярии будете, вам ординарцем кого зачислить, что умыться. Да и в приказе его превосходительства прописано проходить мне службу подле вас.

– И откуда ты всё знаешь, Урядников? – невольно подивился Саблин. – Хорошо, быть тебе ординарцем пехотного поручика.

– Вот и ладненько, – мирно откликнулся новоиспечённый унтер.

Лишь во второй половине дня поручик прибыл в комендатуру. Оказалось, ему как штабному офицеру выделена комната в новом офицерском общежитии. К ноябрю в парковой зоне Дома инвалидов достроили и добротную казарму для солдат, и офицерское общежитие. И даже офицерское собрание в отдельном домике уже существует, и собираются там господа офицеры регулярно.

Саблин вселился в новое жильё – маленькую комнатушку с кроватью, столом и платяным шкафом. Да ему и этого хватало, имущества-то у гренадера вещевой мешок да браунинг с уставной саблей, которую надевать положено лишь к парадам и особо торжественным смотрам.

На следующий день поручик предстал перед начальником канцелярии подполковником Строгановым, который, несмотря на фамилию, оказался вовсе не строг. Усадил Саблина в своём кабинете, попросил называть Дмитрием Фёдоровичем и обращаться при малейшей надобности.

– Я считаю, вы наказаны несправедливо, Иван Ильич, – просто сказал подполковник. – Уверен, пройдёт время и в случившемся разберутся. Вас вернут в ряды корпуса. Но пока, господин поручик, приказ есть приказ. Мы люди военные, приказы не обсуждаем, а исполняем.

На деле быть офицером связи при штабе дивизии оказалось самым нудным делом на свете. Пришлось сидеть весь день в кабинете и разбирать обильную переписку интендантств, запросы командиров тыловых служб, приказы и инструкции штаба округа и Москвы. Всё это необходимо было сортировать и доводить до сведения соответствующих должностных лиц. Запросы, заявки, отчёты – бумага, бумага, бумага…

Саблин совсем затосковал. Его, боевого офицера, участника событий на китайской границе, в Чехии, да и здесь, во Львове… засадить за перекладывание бумажек?! Может, поступить как Станкевич? Открыть с ним магазин охотничьих ружей?

Бред.

Канцелярия разместилась в одном из ризалитов – боковом крыле Дома инвалидов. По счастью, здесь уже сидели два фельдфебеля, поднаторевшие в перекладывании бумаг и прекрасно справлявшиеся со своими обязанностями. С лёгким сердцем Саблин переложил всю тягомотину на подчинённых, а сам, поскучав недолго в своём углу, за начальственным столом, отправлялся на волю. Побродить по городским улицам или посидеть в ресторанчике, когда шёл проливной дождь. Куда угодно, лишь бы убежать, скрыться от тоски и горечи в сердце.

И всегда внимательно всматривался во всех встречных молодых женщин: не мелькнёт ли знакомая фигура, не покажется ли лицо, которое виделось ему теперь только по ночам во сне.

Скоро во всех злачных местах от Краковской площади до Рынка и прилегающих районов знали русского офицера, горько пьющего, но оставляющего щедрые чаевые. Вначале Иван посещал рестораны поприличнее, но оклад содержания поручика не столь велик, и в ход пошли кабаки попроще. Саблин брал водки, нехитрой закуски и быстро пьянел. А захмелев, либо плакал, либо дрался.

Плакал о потерянной своей любви, а дрался от злости и досады на судьбу.

На плачущего пьяными слезами поручика смотрели кто с брезгливой жалостью, кто с презрительной насмешкой, но вот когда дело доходило до кулаков, тут презрение исчезало – оппонентам русского офицера приходилось туго. Кабацким драчунам нечего было противопоставить отточенной боксёрской технике Саблина. Его левый хук и правый прямой, словно пушечные ядра, валили противников в глухой нокаут, под аккомпанемент звона битой посуды и треска ломающейся мебели. Не раз приходилось вмешиваться патрулям.

Но не было больше среди патрульных друга сердечного, рыцаря плаща и кинжала, подпоручика Станкевича, никто не прикрывал теперь Саблина от неприятностей, и те не заставили себя долго ждать. Подчинённого вызвал непосредственный командир, начальник канцелярии подполковник Строганов.

– Иван Ильич, я понимаю ваше душевное состояние, – деликатно начал Дмитрий Фёдорович. – Но так же нельзя, голубчик вы мой! Мне приходят рапорты от комендатур, и все ругательного свойства. Не успела забыться некрасивая история, когда в прошлую неделю вы измордовали в кабаке компанию, состоящую, к несчастью, ещё и из членов союза Новая Украинская Галиция, как третьего дня опять скандал. Теперь вам не потрафил чем-то купец, совершенно мирный обыватель из пригорода…

– Осмелюсь доложить, ваше высокоблагородие, – прервал начальника Саблин, не испытывавший, судя по виду, ни малейшего раскаяния, – этот мирный купец, – слово «мирный» поручик выделил особо, – имел при себе троих сыновей, здоровенных обломов, и все четверо непочтительно высказывались о российской армии.

Сам поручик вид имел ещё тот: мятое лицо с небрежно выбритыми щеками, красные глаза, только мундир выглажен старательным Урядниковым. Спину он ещё тянул, но уже больше по привычке, чем соблюдая истинную офицерскую выправку, которой так гордились русские военные. Видно было, что, будь его воля, стал бы враскоряку, как последний ефрейтор, а ещё лучше, присел бы от греха.

– Например? – спросил подполковник, неприязненно наблюдая всю эту неприглядную картину. – Что же такого непочтительного сказали означенные господа?

– Если и не сказали, – чуть замешкавшись, выпалил Саблин, – то смотрели уж точно неуважительно! Нагло так смотрели, по-хамски.