Алексей Молокин - Припять – Москва. Тебя здесь не ждут, сталкер!

Все-таки человек, добровольно ушедший в Зону Отчуждения, ушедший из-за корысти, чувствует себя виноватым, если не перед Богом, то перед людьми. Зачем полез куда не следует, спрашивается? Вот ужо будет тебе…

А вернувшийся – как бы виноват вдвойне. Пришел, денег хапнул… А мы тут за гроши пуп надрываем!

А еще Ночка не верила, что Бог принимает каждого, а значит, и истинной безоглядной веры в Бога в ней не было. Там, в чернобыльских небесах, она верила в Зону, вера эта была смутная, языческая, но Зона – она тут, рядом с тобой, она в тебе, как тут не верить? И еще – милосердие было не свойственно Зоне Отчуждения. И, продолжая в глубине души верить в Зону, поверить в милосердного православного Бога было трудно. А так хотелось!

Наконец она решилась. Зашла в сеть, вывела на экран карту города с расположением храмов и монастырей, ткнула курсором наугад, зажмурив глаза, – словно на судьбу гадала. И пока не доехала до «Каховской», все думала, что ничего особенного в посещении храма нет, люди же ходят. Но все равно было как-то не по себе, в Зону летать и то было привычнее. Может, потому, что в Зону она именно летала, а не добиралась на метро и потом долго шла пешком.

А когда вышла из метро и уже почти дошла до поворота на Керченскую, вспомнила, что забыла купить платок и что с непокрытой головой в храм ее не пустят. Пока искала платок, немного успокоилась и вышла на Перекопскую уже как полагается, в платке. Прохожие удивленно косились на хрупкую рыжую девушку с суровым лицом, на голове не то бандана, не то чалма, шаг широкий, не девичий, кулаки сжаты до белых костяшек. Будто бы и не в церковь собралась, а в прокуратуру по повестке.

Дойдя до высокого крыльца, удивившись шарахнувшимся от нее в стороны церковным нищим, она вздохнула и вошла.

И сразу пространство храма, сверкающее позолотой окладов, бирюзой и киноварью росписей, с множеством оправленных в это мишурное великолепие суровых охряных ликов, сомкнулось вокруг нее, отрезав от города. И от Зоны.

И клочок Чернобыля, вросший в Ночкину душу, забился, будто в агонии, но не умер, а наоборот, словно полыхнул вовне и разлетелся жгучими брызгами. Кто-то вскрикнул, кто-то бросился к выходу, кто-то подался к иконостасу, словно пытаясь укрыться. И древние лики, стряхнув позолоту окладов, гневно уставились на Ночку неистовыми глазами мучеников и воинов.

– Бог простит, но не забудет! – послышался тяжелый, нечеловеческий голос. Или показалось?

И длинно и гулко, словно бы сам собой ударил колокол на звоннице.

Пространство сжалось и разжалось, что твой гигантский кулак, и храм изверг Ночку из себя. Изблевал.

Ночка бежала по улице прочь, комкая ненужный платок в руках, потом остановилась, посмотрела на светлое здание с куполами, перевела взгляд на какие-то подсобки, сараюшки, гаражи – церковь ведь тоже организация, а значит, ей требуется и транспорт, и прочее хозяйство, и неожиданно для себя успокоилась.

Ну, не принял ее храм, отторгнул, как паршивую овцу. А может быть, она и не овца вовсе? И вообще когда-то в молодости знакомые парни употребляли слово «овца» исключительно в пренебрежительном смысле. Но ведь и Зона тоже… А с Москвой вот покамест неясно, не то принимает она ее, не то нет.

Ночка почувствовала отчуждение. Чувство было сладким и пронзительным. И на миг ей стало пусто, спокойно и легко. Одна так одна, ничего нового, в сущности, не происходит. А Бог, который не для всех, который не захотел ее принять, скорее всего очень слабый и капризный Бог. И это не ее Бог… Ночке внезапно захотелось заплакать.

– Эй! – Она почувствовала, что ее трогают за плечо. – Девушка, храм тебя не принял, да? Не принял, я же почувствовал, хотя стоял у дверей. Я всегда там стою.

Рядом с ней стоял один из церковных нищих, непривычно опрятный бомж, пахнущий тленом и ладаном, стоял и смотрел на нее светлыми доверчивыми глазами.

– Не отчаивайся, милая, – мягко продолжал бомж. – Бог – он не везде такой, как здесь. Понимаешь, какие прихожане, такой и Бог. Я вижу, ты в себе несешь беду, но дьявола в тебе нет, уж дьявола-то я бы сразу заметил. Я врага человеческого хорошо вижу, в ком он есть, а в ком его нет. Ты вот что, сходи в Сергиев Посад, там место древнее, намоленное, глядишь, и помогут чем… А мне, убогому, дай рублей сто-двести, пойду, согрешу, выпью, у храма выпивать нельзя, а вон в том скверике можно. Мы завсегда там выпиваем. Да и не такой уж и грех это, если за спасение чьей-то души выпить. А мы только за спасение и пьем, ну, еще когда за упокой… Ты не думай, у нас деньги есть, только те деньги, что у храма подают, на выпивку тратить нельзя, Бог обидится. А если прямо здесь подашь, за оградою, то можно.

И добавил, когда Ночка дала ему пару сотен и повернулась, чтобы уйти:

– Только ты пешком туда иди. Бог любит, когда к нему пешком приходят…

Юродивый, что с него взять!

До Сергиева Посада почти сто километров. Двое суток пешком по Москве и ближнему Подмосковью, и пройти их нелегко, если ты, конечно, не марафонец и не спецназовец на марше. Да и стоит ли слушать какого-то юродивого? Какое дело Всевышнему, каким транспортом ты до него добрался? На звездолете прилетел, на такси приехал или пешком притопал? Главное – с чем ты пришел, с верой или с сомнениями. С верой дело обстояло непонятно, а сомнения – сомнения, конечно, были. Немного поразмыслив, Ночка решила добираться до Сергиева Посада электричкой. А что, для нынешней России электричка – это почти что пешком.

Ярославский вокзал всегда был самым бестолковым вокзалом Москвы. Рядом Ленинградский, вот этот – совсем другое дело, там и московский бордюр норовит прикинуться питерским поребриком, там даже цыгане какие-то не цыганские, а можно сказать, европейские. В общем, прямая дорожка к пресловутому окну в Европу.

А вот Ярославский – это скрипучая калитка в провинцию, там уже не поребрик, и даже не бордюр, а простодушная бровка.

И все поезда с Ярославского вокзала идут в Россию.

Грязно-зеленая электричка, возившая, наверное, во времена оны колбасные десанты в столицу, поскрипела изношенными потрохами, пошлепала дверьми, да и тронулась, потащила свой ржавый, погромыхивающий хвост прочь из мегаполиса. Словно время назад откатывала, рутинно, но и бережно тоже, чтобы не поранить прошлое и не оскорбить будущее.

Что там езды-то до Сергиева Посада? Полтора-два часа, это ведь недолго для жителя Москвы. А если полтора-два века? Да что там, для российской провинции и эпоха – не срок. Глубинка она на то и глубинка, что в ней даже время тонет.

Когда поезд подошел к перрону Сергиева Посада, уже наступал вечер, и город стал похож на слегка порыжевшую фотографию, сделанную давно, еще каким-нибудь «Зенитом» или «Сменой», и аляповато раскрашенную в фотошопе.