Алексей Головлев - Воин Бездны

Эрван Гвент. Дневник.

…едва успели. Пока вышли из тени острова, пока сели на ветер – фоморы подобрались близко. Четыре корабля: два и ещё два, чуть поодаль. Хорошо, что в бейдевинд они идут медленнее: к вечеру их паруса превратились в тёмно-серые пятна, а поутру мы их уже не обнаружили.

Гнались ли они именно за нами? Или им было всё равно? Быть может, они решили, что нашли лёгкую добычу, а потом бросили преследование? Отправились на поиски целей полегче?

Не знаю. Но очень хочу знать… От непонятностей жди неприятностей. А мне – непонятно.

Когда минует опасность, обычно испытываешь облегчение: и сердце бьётся по-другому, и кровь вроде бежит быстрее, хочется вздохнуть поглубже, с кем-нибудь шуткой переброситься, да хоть спеть… Но не сейчас.

Фоморы отстали, а гнетущее чувство осталось: в башке вроде сидит – всё здорово, живи и радуйся, а нутром чую – ничего ещё не кончилось. Как будто и сейчас нас преследует кто-то неведомый и невидимый. И не просто догоняет, а догнал почти…

Может, я выдумываю? Остальные вроде ничего такого не испытывают: на рассвете увидели чистый океан – и давай на радостях глотки драть! И Бастиан вроде повеселел…

Нет. Не выдумываю.

Я видел Лоэ: он стоял среди всеобщего ликования и вертел головой на тощей шее – мрачный и нелепый, как старая ворона.

Он искал взглядом меня. И нашёл. И слова не потребовались – я понял и так.

– Заводи-заводи… Да не справа, дурень! Багор утопишь! Всё – так и держи!

Бастиан ловко закрепил канат, вывесил свободный конец и в одно мгновение перемахнул через планшир. Толстая верёвка щёлкнула и натянулась струной, принимая вес могучего тела.

Моряки сгрудились возле борта, с интересом наблюдая за действиями боцмана: Эрвану еле удалось отвоевать местечко.

Плот и плотом-то назвать было сложно: щелястая конструкция из дюжины брусьев, кое-как перехваченная верёвками. В нескольких местах серели неряшливо скрученные из ткани жгуты: видно, канатов не хватило – рвали на полосы матросские рубахи. На залитой волнами поверхности ни людей, ни припасов – лишь груда ветоши посередине.

– А где все? – выдохнул Свисток за спиной Эрвана и заёрзал, стараясь протиснуться к борту. – Акулы сожрали?

– Акулы? Вряд ли, парень. Чайки – может быть. Они пострашнее будут, – отозвался дребезжащий голос.

Эрван с недоумением обернулся: Гоэл, конечно, кто ж ещё… Он то всегда знает, что и как. Но чайки? При чём здесь они? И как могут быть страшнее акул?

Он внимательно посмотрел на старого моряка: не шутит ли? Но тот лишь мрачно покачал головой, не отводя взгляда от плота.

Тем временем Бастиан ступил на шаткие доски, закрепил конец. Осторожно, при каждом шаге пробуя поверхность ногами, добрался до грязного кома. Нагнулся, откинул тряпицу… Замер.

На борту «Горностая» десятки людей молча ждали.

Наконец Бастиан поднял голову. Произнёс внезапно осипшим голосом:

– Саваны вниз. Три штуки.

Заглянуть под рогожи не дали никому: доктор и боцман управились сами. Быстро, но тщательно осмотрели тела. Хмуро переговариваясь, завернули в рогожу и закрепили груз. Отвязали канат, разрубили узлы на брусьях и сноровисто вскарабкались на борт, прежде чем остатки плота пропали за кормой. Не говоря ни слова, исчезли в кают-компании.

Матросы подавленно глядели на океан, поглотивший тела неведомых жертв. Расходиться никто не спешил: разбившись на кучки, экипаж вполголоса обсуждал увиденное.

– Гоэл… – Эрван осторожно тронул старика за рукав. – Что скажешь? Как думаешь – что там было?

– А чего тут говорить, – угрюмо буркнул тот. – Главное-то и сами поняли – три мертвеца под рогожкой. Э-э-х… Вот она, жизнь матросская, – сегодня ты на палубе, а завтра на дне морском.

Он махнул рукой, видимо не желая продолжать разговор: Эрван отстал, но отвязаться от Свистка было куда сложнее.

– А почему их на борт не подняли?

– А нечего тебе на них глядеть, дурья голова! Сказали ж тебе, неугомонный, – чайки! Обычно-то они вдалеке держатся, вон… кружат, супостаты.

Гоэл с отвращением плюнул за борт.

– А ежели ты ранен или, к примеру, ослаб, да крыши над головой нет: ну, в шлюпке там или на плоту – тут они за тебя и возьмутся! Сначала глаза выклюют, а потом и до мозга доберутся – через виски. Паршивая смерть, я тебе скажу… А ты: акулы, акулы…

Гоэл медленно побрёл в кубрик. Эрван рассеянно сопровождал взглядом сутулую спину.

Нет, не сходилось… Ну чайки, ладно. Допустим. И что, из-за этого покойников на борт не поднимать? Чушь, в экипаже ведь не женщины, не дети малые… Наверно, многие и не такое видели. Тогда почему?

И ещё: кто-то должен был прикрыть тела ветошью, защитить от солнца, волн и тех же чаек? Где он теперь?

Эрван вздохнул: вряд ли он сможет найти разгадку сам – может, хоть доктор проболтается… Ну или Баст…

«Горностай» пробирался на юг: за пять дней одолели едва сотню миль по прямой – мешал слабый встречный ветер. Под всеми парусами, силясь поймать малейшее движение воздуха, судно днем и ночью шло в лавировку. Из трёх вахт сделали две: после двенадцати часов изматывающей работы, кое-как впихнув в себя шмат солонины и пинту воды, люди без сил валились в гамаки и забывались нездоровым сном.

С каждым днем ветер слабел и наконец иссяк. Море превратилось в идеально ровное, пышущее жарой и влагой зеркало. Раскалённое добела солнце пекло так, что на палубу нельзя было ступить – от жара не спасали и дублёные подошвы матросских башмаков. Смола в стыках расплавилась, пошла липкими пузырями – в лазарете Лоэ появились первые жертвы ожогов. При малейшей возможности люди стремились укрыться в трюме – но и там не было спасения от печной духоты. К обожжённым добавились пострадавшие от теплового удара. Всего несколько дней раскалённого ада – и каждый десятый на судне вышел из строя.

Впервые с начала похода люди начали проявлять недовольство: лёгкое, сразу и не заметишь – может, чуть больше стало хмурых взглядов; может, немного чаще стали воротить носы от надоевшей солонины; может, чуть с большей ленцой исполняли приказы… Но с каждым днём, каждым часом оно росло. И усугублялось тем, что никто из рядовых матросов понятия не имел, куда и зачем движется «Горностай», а переносить лишения, не видя в них смысла и не понимая, когда это кончится, было труднее вдвойне.