Юрий Маслиев - Месть князя

Летом уголовники обычно занимали места у люков. От раскаленной солнцем крыши шел нестерпимый жар, и легкая прохлада, веявшая от «окна», облегчала страдания. Зимой, это и понятно, урки собирались посредине вагона, вокруг печки-буржуйки, защищенные от сквозняков телами других зэков – серой скотинки.

Лежа на нарах у самого люка, Михаил вспоминал то короткое время, которое он провел в тюрьме. В СИЗО было мерзко, темно, грязно, тесно. Но по-настоящему жутко становилось в пересыльной тюрьме. В камере, куда он попал, рассчитанной на двадцать узников, находилось человек двести. Четырехъярусные нары возвышались до самого потолка. Было нестерпимо душно от скопившихся оголенных человеческих тел. Положение усугубляло маленькое окошко, частично прикрытое раскаленным от солнечных лучей металлическим щитом-намордником, через которое можно увидеть только лоскуток неба. Нестерпимое зловоние распространялось от немытых тел, гнилостного дыхания больных людей, от параши, опорожнявшейся только раз в сутки, бывшей всегда переполненной. На пересылке свирепствовал тиф. Но узники подолгу не выдавали мертвые тела, стремясь получить за покойника дополнительную крохотную пайку. Врачи, изредка проходившие по коридорам тюрьмы, только констатировали смерть заключенных, чьи тела лежали после утренней поверки возле дверей.

Когда он вошел в камеру, сотни глаз злорадно уставились на него – еще один попал в передрягу, не так обидно, они не одни такие, жизнь течет. От жары тело покрылось липким потом.

Из уголовников никто не знал его в лицо. Кличка Князь была у всех на слуху, но он не стремился раскрывать свое инкогнито, прекрасно зная, что камера набита стукачами, наседками всех мастей.

Не успел он оглядеться, как к нему подкатили, хищно оскалясь золотыми фиксами, местные урки.

– С воли свеженький бобер пожаловали-с. Милости просим… – глумливо фиглярствуя, произнес один.

– И какой жирный! – ехидно восхитился его товарищ, пробуя на ощупь ткань его добротно-элегантного костюма, потерявшего, правда, свой вид в СИЗО. – Я как раз поизносился. Снимай клифт, фраер, да и штанишки с коцами [31] Обувь. тоже. Не бзди, взамен получишь другие шкары и штаны, – он резко дернул Михаила за рукав.

Тот, не глядя, отмахнулся от него, как от мухи, отчего урка влетел под нары, где, как всегда, в страхе притаилось жалкое зэковское отребье, потерявшее уже человеческий облик. Мелькнули заточки. Но через мгновение, размазав по гнусным харям и стенам брызги кровавой юшки, еще человек пять застыли на грязно-слизком полу в неестественных позах.

Михаил не понимал отчего, но умение бить, бить точно, отточенным движением, затрачивая минимум энергии, с каким-то неестественным вывертом, не думая, получалось у него само по себе.

Он молча оглядел камеру взглядом хозяина, давая понять, что подыскивает себе место получше. В его превосходстве не было плебейского сознания превосходства , которое так любили выпячивать уголовники.

С нар возле окна, где, несмотря на скученность в других местах, было просторно, показалась бритая округлая морда с перебитым носом и неестественно маленькими угловато-приплюснутыми ушками, загривком с короткой, в складках, шеей и бугрящимися мускулами литых татуированных плечей.

– Ого… Кажись, свой брат-акробат пожаловал… – намекая на только что произошедшую сцену, просипела рожа, пришепетывая на блатной манер. – Вали, кентяра, сюда. Побазланим [32] Поговорим ( жарг .). . Откуда сам, где чалился [33] Сидел на зоне. , какая статья?

«Местный пахан», – понял Муравьев. Презрительно-лениво оттолкнув пару любопытных рож, свесившихся с нар в проходе, он забрался на второй ярус. Здесь, у окна, было посвежее и почище. Просторные парные нары были застелены тонким шерстяным одеялом, и даже имелись две подушки не первой свежести, но в данных условиях это было верхом роскоши.

Обладая чудесной памятью и редкими лингвистическими способностями, Михаил, за время общения с Храмовцевым и другой блатной братией, досконально овладел феней. Поэтому там его сразу приняли за своего, судя по замашкам – авторитетного вора, кем он и являлся в теперешнем своем положении.

Дав понять близкому окружению пахана по кличке Башка, что чалится он по другой статье, для отмазки, и прекратив базар на эту тему, Михаил предложил метнуть банчок. Мухлевать и хлюздить [34] Хлюзда – мошенник. он умел артистично, как профессиональный шулер, сам не зная, откуда у него взялись эти навыки.

Не зная почему, но он, принадлежащий, по идее, к этому воровскому миру, внутренне не принимал их звериные законы, их психологию, нравы, их этику, если этим термином можно назвать полное отсутствие оной. Он презирал их уродливый мир, мудро заняв позицию стороннего наблюдателя. Хотя, впрочем, он презирал и вторую, гораздо большую половину политических зэков за их рабскую покорность, которая была ему отвратительна.

Умело играя на амбициях воровского мира, свято чтившего карточный долг как долг чести, он, распалив азарт уголовников, обыграл почти всю окружавшую его шпану, сделал их своими должниками. Кое-кто проиграл ему не только какие-либо материальные ценности, но и части тела, как то: глаза, пальцы, кисти рук, мужское достоинство. Эти могли, по его указке, стать наложниками в извращенной форме, отдавшись любому, на кого укажет Михаил. Не минула чаша сия и пахана, который затаил лютую ненависть к человеку, отобравшему у него корону. В конце концов эту корону пришлось снять у бывшего пахана вместе с головой. Пахан с соответствующей кликухой Башка пытался ночью, когда все спят, вместе со своими шестерами организовать на Князя покушение. Но удивительное чувство опасности, не раз спасавшее Михаила во время прошлых налетов и разборок, оградило его от смерти и теперь.

Ночью, когда он безмятежно спал, его неожиданно разбудил какой-то внутренний толчок. Он совершенно неосознанно, мгновенно, как клещами, сдавил чью-то руку с заточкой – раздался хруст кости. Нападавший не успел еще отреагировать на нестерпимую боль диким криком, как на остальных посыпалось такое множество ударов руками, ногами, головой, пальцами – и все это из лежачего положении, что тем показалось вначале при свете тусклой лампы, горевшей и днем и ночью, что на каждого свалилось сразу по несколько человек. В одно мгновение Муравьев понял, что, не уничтожив Башку, он не обретет покой и его жизнь будет под постоянной угрозой.

Раздался хруст позвонков, и громадно-мускулистое безжизненное тело пахана, в ажурно-затейливой синеве татуировок, рухнуло в пролет между нарами.

Стукачи заложили Муравьева, и ему вскорости, без лишних проволочек, добавили еще десять лет. Но Князь сильно и не переживал – он уже понял, что амнистией и не пахнет. Даешь пятилетку в три года! А он не собирался сидеть ни четырнадцать лет, ни четыре.