Сергей Калашников - Четвёртый поросёнок

— Далеконько ты, однако, поглядываешь, подруга, — Маруся процедила бульон и вернула кастрюлю на плиту. — С виду — крошка-малышка, а такие большие мысли думаешь! Ты погоди, вот начнёте с Нах-Нахом жить, как муж с женой — и совсем по-другому у тебя голова заработает. Трепет появится, томление духа и совсем иные желания. Поверь моему опыту — совсем другим человеком себя чувствуешь. Будто выбрала, наконец, свою судьбу, решилась.

— Не, Марусь. Не буду я по-другому думать. Читала ведь об этом. Но, кто предупреждён, тот вооружён. Если бы я была тварью неразумной — тогда другое дело. Но, понимаешь, иметь способность к аналитическому мышлению и не пользоваться ею, мне кажется глупо.

— Не пойму я тебя, — нахмурилась хозяйка, помешивая поджарку на сковороде. — Ты собираешься заделаться великой учёной, стать этакой академической метёлкой, у которой всё разложено по полочкам? Час мужу, два — детям. Потом наука и обязательный восьмичасовой сон?

— Нинка хихикнула: — Да ну тебя, Шельма! Не доводи мою мысль до абсурда. Во-первых, ученой я собираюсь стать не великой, а самой обыкновенной. То есть — просто рядовым исследователем. Не хочу я жизнь по минутам расписывать. Ну а Федьке никакой час не требуется — он у меня шустрый.

— Погоди. Так вы уже попробовали, выходит. И, как я понимаю, тебе это не очень нравится.

— Да терпимо, в общем. То есть — даже не так уж неприятно.

— И зачем тебе терпеть, если никакого удовольствия, — поразилась Маруся.

— Доигралась я. Дразнила парня — а у него горомоны зашалили. И все устремления в мою сторону. Знаешь, как это чувствуется! Страшно стало — а вдруг он не ко мне начнёт приставать? Девчата нынче хорошеют просто на глазах — у парней начисто крыши сносит.

— Не, Федька твой — мужик надёжный. Напрасно ты поторопилась — сама ещё не готова к таким чувствам просто потому, что не вполне созрела.

— Да не во мне проблема, и не в Федькиной надёжности. У него мозги набекрень делаются, а я его люблю спокойным и уравновешенным. Ну и потом, говорят, со временем придёт и опыт, и полнота чувств. В общем, знаю, что не надо было нам так рано начинать…

— Ой, не договариваешь ты что-то, Нинка. Явно ещё что-то есть. Вот почему ты думаешь, что точно знаешь про своего парня, будто он дуреет из-за тебя? Нет, что мальчики в этом возрасте начинают громоздить одну глупость на другую, это я отлично помню. И взгляды их, словно раздевающие, и мерзкие выходки, и показное хамство — всё так… неужели даже Нах-Нах начал портиться? Он ведь будто из твёрдого сплава выкованный — такой всегда галантный и за словами следит.

— Эх, Марусенька. Вот погоди — проживёшь ты со своим капитаном бок о бок хотя бы годик, начнёшь по повороту головы чувствовать, о чём он думает — тогда и поймёшь… хотя, да, внешне по Федькиным поступкам ни о чём не догадаешься.

— Знаешь, а ведь ты права, действительно со временем приходит понимание. Я ведь поначалу ужасно боялась своего капитана.

Девушки переглянулись, хихикнули, и принялись заправлять суп. Запахи разнеслись такие, что просто закачаешься. Вечерело. По тропинке от Грачёвского дома поднимался Савельев, а с террасы махнул рукой Вадим Петрович — пора возвращаться в школу.

Освобожденный от обязанностей няньки Фролов был отправлен к реке — купаться, а после накормлен Рустамкой, кидающей на него странные взгляды. Как только доел, она строго велела идти в выделенную для неё самой комнату — отдыхать. Протестовать даже не пришло ему в голову, которая пребывала словно в тумане. Даже на приветствие попавшегося на лестнице, ведущей на второй этаж, отца семейства, ответил лишь кивком, предпочтя проигнорировать усмешку. Только вяло удивился, что Пашка не выразил желания его прикончить за издевательства над детьми.

Усталость навалилась, едва лёг. Подумалось, что Рустамка — умница, мало того, что накормила, и слова плохого не сказала, так еще заставила умыться в реке, выдав на смену штаны и майку хозяина дома. И теперь не надо было беспокоиться, что испачкает кровать, застеленную белоснежными простынями. С этими мыслями, стараясь уловить едва заметный цветочный аромат, идущий от подушки, и явно принадлежащий Рустамке, Андрей отрубился — в прямом смысле слова. Что уж так повлияло на его выносливость, казавшуюся ему раньше неисчерпаемой, он сам бы ответить не мог, но проспал крепким сном несколько часов кряду.

Разбудила его всё та же Рустамка. Тихо вошла в комнату и позвала его шёпотом. Он услышал и сразу сел на кровати, встряхивая головой и стараясь быстрее прийти в себя.

— Что?.. — голос со сна был хриплым и Андрей прокашлялся. — Всё в порядке? Как дети?

— Отлично всё, — хмыкнула девушка. Она положила на стул стопку его одежды. По виду — выстиранную и выглаженную. — Твои визоры, боюсь, уже не восстановить. Я их потом Деллке заброшу, может что-то сможет сделать с инфой…

— Спасибо. А ты…

— Собирайся быстрей. Вадим Бероев через десять минут отбывает. Тебе лучше лететь с ним.

Фролов вскочил и шагнул к девушке, следящей за ним с мягкой улыбкой на губах. Но та сразу отступила к двери, перестав улыбаться:

— Не надо. Не сейчас!

— А когда? — вырвалось у него мучительное.

— Не знаю, — покачала она головой и посмотрела на него с грустью, — ты хороший, я уже поняла, только дай мне время. Не ищи со мной встреч, очень тебя прошу.

Лейтенанту хотелось зарычать от безнадеги, которую ощутил всем своим существом. И почему она так ему дорога стала, сказать бы не смог. А не отпускает, хоть плачь!

— Как я могу не искать с тобой встреч? — спросил глухо, глядя на неё с тоской. Понимая, что прощается надолго, и уже почти смирившись с этим. Не мог он отказать ей в такой просьбе и это просто убивало.

— Не знаю, — покачала она головой, и спокойно смотрела, как он делает еще пару шагов к ней.

Ободренный этим спокойствием, подошел совсем близко, но целовать не решился. Лишь порывисто схватил ее руку и поднес к губам тонкие длинные пальчики с коротко подстриженными ногтями. Не отняла, и то хлеб.

— Милая, — не выдержал он, чувствуя её волнение — его невинные ласки не оставили девушку равнодушной. — Может, передумаешь? Готов жениться хоть завтра. Хочешь останусь?

— Нет. Мне нужно время.

— Сколько? Неделя, две, три? Сколько, любимая?

Она глубоко вздохнула, глянув с укоризной:

— Я не знаю.

— Но как я пойму, что время пришло, если ты запрещаешь встречаться? Письмо напишешь? Позвонишь?

Она вдруг протянула ладонь и ласково погладила его по щеке, заставив лейтенанта закрыть глаза, чтобы не упустить ни одной сотой ощущений от внезапной ласки, и не спугнуть её тем огнём, что Рустамка могла бы прочесть в его взгляде.

— Я сама к тебе приду. На свой Ассоли в Ново-Плесецкий порт. Как увидишь алые паруса, знай — я твоя!