Мария Семенова - Парадокс Ферми

Всего мейлбоксов у него имелось с полдесятка. Четыре рабочих и один запасной, о существовании которого было известно только одному человеку. Туда Брагин заходил чисто автоматически, обманывая себя, главным образом для того, чтобы ящик не закрыли: писем не было уже несколько лет. Зря ли говорят, что надежда умирает последней…

…А ещё сегодня был четверг, и с утра моросил дождик. Оставалось проверить насчёт рака, свистевшего на горе, но это было уже и не важно, потому что в ящике было послание. Короткое и донельзя деловое.

«Коля, привет. Двигай в Бангкок, тут тепло и вкусные фрукты. Как прилетишь, купи сим-карту, кинь на почту номер и не выключай мобильник.

С полуразвалившейся пристани, помнившей, вероятно, ещё Первую Игру, открывался замечательный вид: величественная река, веерные головки папируса, блики солнца на жирных спинах гиппопотамов. Вились радужные стрекозы, матёрый крокодил начал было присматриваться к детёнышам речных исполинов, но те находились под слишком бдительным и надёжным присмотром, и хищник, оставив охотничьи надежды, бревном зарылся в ил.

Насколько Гернухору было известно, взрослому гиппопотаму вообще некого было бояться. Разве что таинственного чудовища, о котором рассказывают чёрные племена…

Бывший полутысячник Гернухор, который никогда уже не станет полным тысячником, сидел на древнем тёплом камне и сквозь заливавший глаза пот смотрел на маленький дисплей инъектора, плотно прижатого к правому боку. Вот толстая игла вошла в печень, автоматически достигла нужного места, и внутрь сквозь неё не спеша пошёл дивитол.

Гернухору казалось, будто в подреберье ему неотвратимо вворачивали раскалённый бурав.

Он закусил губу, ноги пришли в движение, задёргались, заелозили туда-сюда по шершавой пыльной поверхности… Боль распространялась по телу, хлестала плетью, отдавала в позвоночник. От неё меркло в глазах, хотелось бешено вскочить, отшвырнуть пыточную машинку и куда-то бежать… Гернухор подвывал, скулил, мотал головой, но не смел потревожить инъектор. Если поторопить или нарушить процесс, дивитол вообще не всосётся, а он и так вводил его себе с большим опозданием. Да и тот — самой скверной очистки, дешёвая бурда для нищих регистрантов… И для него, о Творцы, для него, бывшего полутысячника Гернухора.

Доведённого до состояния, когда он был готов землю грызть даже и за эту переулочную бурду.

Стырить бы у Аммат её вибротесак и… чтобы изошли на боль, захлебнулись в крике, чтобы все кишки наружу… Чтобы вкусили хоть чуть-чуть от того, что он, Гернухор, хлебал сейчас полной мерой…

Наконец инъектор издал мелодичный звук, сигнализируя, что опустел. Игла втянулась обратно, и прибор занялся её очищением, но Гернухор с прежней судорожной силой удерживал инъектор у бока. Руки попросту отказались подчиняться ему, а боль сделалась запредельной. Дивитол начал расходиться по жилам. Сколько раз заходящееся сердце прогонит его по большому и малому кругу, прежде чем печень сумеет наконец отфильтровать всю дрянь и отраву? Надолго ли этот ужас? На полдня? На весь кусок жизни, которую этот дивитол должен был ему подарить?..

Гернухор всё-таки оторвал от тела инъектор, швырнул его прочь и с невнятным воем вскочил, лапая кобуру.

Выхватил лучемёт.

Миг, и тонкий, как игла, малиновый луч пробежал по воде, отмечая свой путь полосой свистящего пара. Снёс, не заметив, заросли прибрежных кустов… и упал на спину сонного гиппопотама. В реке страшно зашипело, громадный зверь распахнул пасть… раздавшийся было рёв сменился бульканьем и умолк, а вскинутая голова запрокинулась и осела в воду так, словно за ней больше не было тела. Разом смолкли птицы; ни дать ни взять, ахнули и потеряли голос лягушки; вздохнули и оборвали своё перешёптывание камыши…

Крокодил не спеша сполз в воду и поплыл туда, где в середине большого мутно-багрового пятна что-то ещё шевелилось, ещё выбрасывало кровавые фонтанчики пузырей…

Гернухор кое-как остановился только тогда, когда начали падать срезанные пальмы и стало ясно, что ещё чуть-чуть, и пятно, выжженное его буйством, может оказаться замечено.

Едва он трясущимися руками убрал лучемёт, как за спиной раздался шипящий, не вполне человеческий голос:

— Что, отверженный, не задался день? Тебя ведь вроде Гернухором зовут?

Голос был негромкий, какой-то обволакивающий и воспринимался, похоже, не просто слухом. Казалось, сиропом он стекал прямо в мозг сквозь отверстие на макушке. Хотелось слушать его, запоминать каждое слово и немедленно подчиняться.

— Да, верно, — непроизвольно ответил кредорбиец.

Повернулся — и обомлел. Перед ним высилась долговязая фигура в чёрном балахоне, то ли стоявшая на земле, то ли, наоборот, совсем её не касавшаяся. Это был старший из группы наблюдателей, присланных с Тёмной стороны. Гернухору не единожды доводилось видеть этого рептояра, и всякий раз тот смотрел на него как-то странно — то ли удивлённо, то ли оценивающе… во всяком случае, с неприкрытым интересом. (Хорошо хоть не облизывался…)

Попыток заговорить с Гернухором рептояр, правда, не делал, может быть, потому, что поблизости обыкновенно присутствовал Зетх, ну а Гернухор и подавно его общества не искал.

Ему и без того неприятностей хватало…

Репт сделал какое-то движение и вдруг оказался на расстоянии вытянутой руки.

— Не бойся меня, я пришел к тебе с миром, — вновь потёк прямо в голову густой янтарный сироп. — Моё имя ничего тебе не скажет, но мы с тобой одной крови. У вибраций наших сущностей одна частота. Я пришел, чтобы разбудить тебя и освободить. — С этими словами он подошёл уже вовсе вплотную, откинул на спину капюшон и положил когтистую четырёхпалую лапу бывшему полутысячнику на плечо. — Смотри мне в глаза, Гернухор. Смотри внимательно. Не отводи глаз…

Внешность у рептояра была такая, что крокодил рядом с ним показался бы безобидным котёнком. И дело было не в кинжальной заточке бесчисленных зубов. Как вообще на всяком лице, главенствовали глаза. Они лучились неярким, но необъяснимо притягательным лиловым светом… Гернухор смотрел и смотрел в них, утопая в двойной пропасти бездонных зрачков и ощущая, как уходит сводящая с ума боль, как тело и разум наполняются силой, а из потаённых недр души начинает своё восхождение глубоко загнанная чернота.

Вот она стала облекаться в мысли, чувства, желания, как к горному пику, взмывая к сверкающему аспидными гранями осознанию собственной исключительности. Той, которая означает безраздельное и полное право на власть. Той, для которой существует только клан и его, Гернухора, место в веками отшлифованной иерархии. Все и всё, что за пределами этого круга, суть жалкие изгои, пыль под ногами, прошлогодняя листва, расходный материал для исполнения желаний. Их закон, заповеди их нравственности — шуршание сухой листвы под ногами. Ничто не встанет на пути у Гернухора, идущего взять своё…