Игорь Вардунас - S.W.A.L.K.E.R. Байки из бункера (сборник)

– Зёмка, закурить не найдется?

Озон вздрогнул, но это был всего лишь Михалыч, пробежавший по окопу и плюхнувшийся в грязь рядом со срочником. Михалыч был старослужащим-контрактником. Тыл он презирал. В тылу, по его мнению, и делать-то нечего. Возможно, потому, что в тылу не имелось махорки и вообще курева, водку не пили, а медсестры проявляли куда меньше заботы о своих пациентах, чем здесь, на Фронте. В полку Михалыча ласково величали «батей». Он и был им как отец, причем всем – от Озона, которого прозвал «Зёмкой», и до полкана Валерьяна Кортнева. Двадцать пять лет в окопах – это вам не хвост собачий перекусить, по выражению того же Михалыча, большого охотника до заковыристых фраз и словечек.

Как-то раз Озон спросил Михалыча, почему тот зовет его «Зёмкой». Осклабив желтые от табака зубы, старослужащий ответил:

– А кто ты есть? Ты ж как воробушек озёмый – зяблый да квелый.

Парню это не особо понравилось, но возражать товарищу он не стал. Да и вообще, если подумать, зимние воробьи квелые, только пока на ветке сидят. А как поскачут по сугробам за крошками, распушив серые перья, – очень даже бойкие…

Озон зарыскал в кармане шинели, нащупывая табачные крошки. Набралось как раз на две пахитоски. Прислонившись спиной к сырой глинистой стенке, рядовой устроился пообок от Михалыча и принялся скручивать цигарку. За месяцы в полку насобачился, хотя до этого видел курящих только по гололиту. Но на Фронте такое дело – без махорки и ста грамм, которые старослужащий почему-то упорно именовал «комиссарскими», никак. Вот и сейчас, отогнув заляпанную рыжей грязью полу шинели, Михалыч извлек бутыль мутного стекла. Точнее, стекло-то было нормальное, а вот содержимое бутылки беловатое, взвесистое.

– Че вытаращился? Сливовица первый сорт. У Нюрки в деревне взял.

«Интересно, а самогонные аппараты – тоже часть программы?» – подумал Озон, а больше ничего подумать не успел – начался шестичасовый артобстрел. Резко сплевывали полковые пушки, тявкали минометы, глухо сотрясал горизонт тяжелый калибр. Сверху посыпались земляные комья. Оба солдата, упав мордами в грязь, прикрыли руками головы. Над головами засвистела шрапнель.

Стреляли вражины аккуратно, по часам, одно слово – немцы. Или австрияки. Или кто там сидел, по ту линию Фронта, за рядами колючки и усыпанной трупами и изъеденной воронками полосой ничейной земли. Озон этим интересовался не особо, все равно единственным реальным врагом здесь было время. Проклятущее, тягучее, как резина, время до дембеля.

Вечером, собравшись у полевой кухни, ели гречку. Скребли ложками по днищам котелков, а бутылку Михалыча пустили по кругу. В тучах пылал багровый закат. Вороны, сорвавшись с деревенской колокольни, выписывали круги над рощей, окутавшейся серой дымкой листвы.

Шамиль Бектерев, глотнув сливовицы, завел свою вечную волынку:

– Надо бы завтра под пулю подлезть…

– Воротят, – уверенно фыркнул Михалыч. – Тебе сколько осталось, полгода? Если засекут, пойдешь под трибунал, только срок службы накрутят.

– Нет, ну правда, – продолжал ныть Бек.

Он был одного призыва с Озоном, осеннего, и не чаял, как унести с Фронта ноги. Выдумывал всякие схемы.

– По правилам трижды убитые выбывают в Тыл. Психологический стресс. У меня тут каждый день стресс… я ваше тяготение не выдерживаю.

Бек был с Марса, и, понятно, земное «же» ему не шибко нравилось. А куда деваться? Фронт для всех Фронт, марсианам скидки не делают. Что, для него отдельно тяготение в треть земного программировать? И нечестно получится – он тогда будет ловчей и быстрее всех, а такое не положено. На Фронте все равны.

Михалыч тоже так считал. Отобрав у Бека бутылку, он выпил, крякнул и сказал:

– Ты, паря, с этими самострелами и прочими хитростями бросай. Притянешь на себя кровососа. У них на эти дела нюх знаешь какой острый?

Бек захихикал. Несколько парней его неуверенно поддержали. Озон смотрел на кровавую полосу заката и думал, что если где и осталось место для вампирских баек, то разве что здесь – в почти средневековых деревушках со всеми их крестами, одинаковыми, как тени, бабами и молчаливыми мужиками, которые то ли живые, то ли нет – не разберешь.

Но разве нужен дополнительный страх? Разве чириканье пуль, свист снарядов и приторный душок гангрены – не самое страшное? Разве тот день, когда по окопу поползли желто-зеленые клубы, и на всех не хватило противогазов, и люди падали, задыхаясь, прямо у него под ногами – а он боялся не врага, не газа, а только того, что кто-то сдернет у него с головы резиновую спасительную маску, – разве может быть что-то хуже? Наверное, думал Озон, все дело в том, что Фронт все-таки не настоящий? Ну ранят тебя, ну ногу отнимут – а в Тылу ты целехонек, и с ногой в порядке. А даже если убьют (дважды – в третий раз и правда списывали на гражданку), все равно на следующее утро очнешься в медицинской палатке, и ласково улыбнется тебе очередная Марфенька. И через год, посуровевший и возмужавший, хотя и несколько бледный, вернешься ты к родителям – солдат и герой. И пусть Фронт не совсем настоящий, но героизм-то не поддельный, и боль самая натуральная, и ужас, когда комбат велит вставать в атаку, а там пули и смерть… Нет. Не нужны тут никакие страшилки.

Вороны, накружившись над рощей, с надсадным карканьем снова обсели церковную крышу. Вороны точно были не настоящие, потому что настоящие только сейчас возвращались бы с кормежки на заднем дворе какого-нибудь мясокомбината. Или где там кормятся тыловые вороны?

С фронтовой легендой о кровососах Озон познакомился просто и буднично. Даже слишком просто и буднично. В тот день брали высотку. На верхушке холма примостилась огневая точка – дот, откуда строчил вражеский пулемет. Бек, все еще надеявшийся на досрочный дембель, полез по склону и кинул гранату в щель. Беку вообще везло. Другого бы прошило очередью или задело осколками, а этому – хоть бы хны. Про Бека говорили, что смелого пуля боится, смелого штык не берет. А Озон думал, что такая настойчивая погоня за смертью просто не нравится старой даме с косой. Смерть, как любая женщина, ценит упорных, но избегает грубых лобовых атак.

Когда дым рассеялся, Озон, Бек, Михалыч и их лейтенант, Вереснев, полезли внутрь. «Колотушка» хорошо поработала – от солдат противника остались лишь кровавые ошметки тел и обрывки серо-зеленых мундиров. Сквозь дыру в бетоне, образовавшуюся на месте амбразуры, лился тусклый свет.

А потом раздался стон. Кто-то стонал в углу. Солдаты развернулись, вскинув винтовки. Среди бетонного крошева, наполовину скрытый щебенкой, лежал человек. Нет, не лежал, а подергивался, ритмично ударяясь затылком о припорошенные пылью обломки.