Василий Гавриленко - Теплая Птица (отредактированный вариант с альтернативной концовкой)

- Паша, голубчик, - с трудом разлепляя спекшиеся губы, прошептал я. – Не

убивай.

Мутант был уже совсем рядом.

В моей голове - это было всего лишь мгновение - промелькнул сон,

увиденный мной когда-то. Вернее, не сам сон, а ощущение, оставшееся после

того, как я проснулся.

…Большой дом, кроме меня в нем - ни души. Зима. Приходится по два раза

в день топить печь. Темнеет рано. Часто идет снег. Ночью деревянный дом

скрипит и кажется, что по половицам на втором этаже кто-то ходит. Одиночество.

Ожидание чего-то…

В потемневшем окне я вижу лицо незнакомца. Одиночество разрушено, но

это не радует меня. Кто это, какого дьявола ему надо? Как он проник на мой

участок?

Я хватаю топор и выскакиваю из дома. Незнакомец убегает, я преследую

его. Мы бежим по лесу, кажется, этому лесу не будет конца. Вдруг незнакомец

останавливается, поворачивается ко мне. Он смеется. Я собираюсь напасть на

него, иначе он нападет первым. Но вдруг осознаю, что я обессилел, а мой

противник крепок, как зверь. Ощущение беспомощности нестерпимо, я

просыпаюсь и потом весь день не могу избавиться от него…

Паша навис надо мной. Нельзя сказать наверняка, но мне показалось, что

на морде его отпечаталась ухмылка. Отвратительный запах - запах смерти -

проник вглубь меня. Правую руку жгла дикая боль, я не мог пошевелить ею.

Зажмурившись, я закричал и попытался левой рукой оттолкнуть от себя мутанта.

Почему так долго? Почему он не сделает со мной то же, что с Зубовым?

Зачем тянет? Проклятая тварь, он играет со мной!

Покачивающиеся на веревках освежеванные трупы Машеньки и Самира…

Ветер дует… Скрип – скрип…

Так вот кто освежевал их! Значит, такая же участь уготована и мне?

-Конунг.

Распахнув глаза, я увидел лежащего навзничь Пашу, под головой мутанта

медленно растекалась багровая лужа. Над ним возвышался игрок с

окровавленной заточкой в руках.

-Шрам, - прохрипел я и, кажется, потерял сознание.

7

ШРАМ

Он нес меня на руках, как ребенка.

Слева тело занемело; справа, от подмышки до бедра, горел огонь. Каждый

шаг отзывался ломотой в висках. Но я был жив, энергия заново обретенной жизни

возвращалась ко мне.

Я жив!

Я живу!!

Я живой!!!

Все дальше, там, за широкими слепыми зданиями, за сугробами и

перевернутыми троллейбусами, оставался мой отряд, - застывшие в смертном

оскале маски лиц, неподвижно вопрошающие о чем-то беспощадное небо, либо

уткнувшиеся в кровавое снежное месиво, лишенные даже возможности заявить

небу свой последний протест. Почти три десятка человек, те, кто был со мной

весь этот тяжелый, грязный месяц…

Я не думал о них. Я также не думал о Паше, о Кляйнберге, о проваленной

миссии. Я думал о Теплой Птице в моей грудной клетке, о Птице, что чудом

осталась жива.

Я видел спокойное лицо моего спасителя, и оно теперь не казалось мне

уродливым, как и глубокий, впечатанный в лоб, нос и губы, шрам. Я видел

частичку неба, того самого неба, что распростерлось над лежащим навзничь

Белкой (часть черепной коробки снесена пулей, перламутрово-серую кашицу уже

припорошило снежком). Свинцово-бледное, оно не давило меня.

Кто-то из питеров вполне мог остаться в живых, и, возможно,

преследует меня.

Эта мысль лишила душевного равновесия.

Птица, Теплая Птица! Я жаждал сохранить ее, и меньше всего на свете

меня беспокоило то, как жалок я сейчас.

-Скорее.

-Не волнуйся, конунг, - отозвался Шрам.

Конунг? Для кого-то я еще был конунгом…

Но откуда взялся Шрам? И почему он спас меня? Мы оставили его, избитого

до полусмерти, подыхать в Джунглях… Николай! Умирающий истопник силился

мне что-то сказать:

-Он… здесь…

Быть может, Николай имел в виду именно Шрама?

Впрочем, неважно. Важно то, что я жив. Жив благодаря игроку, которого по

моему приказу зверски избили, - но это тоже неважно. Приказ отдавал не я, а

конунг Московской резервации Артур.

- Марина, - прошептал я.

Образ рыжеволосой девушки понемногу заполнял мое сознание, и он занял

бы его полностью, если бы впереди не возник поезд. Мой поезд.

Он стоял, черный от копоти, маскировка содрана, лишь красная звезда на

лбу тепловоза блестела в сгустившихся сумерках. Из трубы от буржуйки,

выведенной прямо в стену, струился сизый дымок. Хороший дымок, такой бывает

от березовых жарких дров.

Шрам достиг кабины.

-Прости, конунг.

Он аккуратно опустил меня на снег и, впрыгнув на ступеньку, несколько раз

постучал в дверцу. Глухие удары исчезли внутри тепловоза, отозвавшись мертвой

тишиной.

Но вот послышалось, будто в глубине норы заворочалась потревоженная

лисица.

-Кто?

-Это я, Олегыч, - отозвался Шрам.

Дверца кабины со скрипом распахнулась. Машинист высунулся наружу. Он

был черен, как и его тепловоз, лишь глаза (красные звезды?) блестели холодным

огнем. В руках Олегыча был автомат.

-Шрам? – глухо сказал он. – Кто с тобой?

-Конунг. Он ранен.

-Скорее, - одними губами прошелестел Олегыч.

Шрам поднял меня и внес по ступенькам в кабину. Дверь захлопнулась.

Здесь все было по-прежнему.

Обняло тепло от печки, теплые невидимые пальцы приятно защекотали в

носу. Я чихнул.

Пахло распаренной тваркой и концентратом. Во рту тут же собралась

слюна, и я вспомнил, что чертову прорву времени ничего не ел.

-Клади его на мою постель, - распорядился Олегыч.

Он суетился: сунул автомат в переплетенье каких-то проводов, где его,

пожалуй, потом и не найдешь, подкинул в печку большое березовое полено, хотя

и без того жарко. Чувствовалось: машинист рад.

Шрам опустил меня на постель.

-Олегыч, есть, – попросил я.

-Один момент.

Я поглощал горячий концентрат, как растения в жаркий полдень редкий

дождь, и чувствовал, что тело мое наполняется живительной силой.

Олегыч между тем приволок какие-то тряпки и перевязывал мне плечо.

Ранение было пустяковым, - состояние оцепенения вызвал во мне

пережитый страх, сильнее страха смерти. Страх с уродливой ухмылкой мутанта,

страх-мутант, который теперь, под воздействием тепла, покоя, и осторожных рук

Олегыча, медленно уходил, испарялся, как капелька влаги на щеке.

-Спасибо, Олегыч.

Я отдал машинисту пустую миску и приподнялся.

-Лежи! – испугался он.

Я послушно опустил голову на твердую подушку.

Огонь мерцал, скованный железом печки, гудел в тщетном стремлении

вырваться на свободу. Шрам сидел за столом, подперев голову кулаком. В

красноватом свете буржуйки его изуродованное лицо выглядело печальным.

Перед ним стояли три закопченные кособокие кружки.