Александр Золотько - 1942: Реквием по заградотряду

Севка оглянулся на Костю.

– И так и так ты его похоронишь, – напомнил капитан. – И еще вопрос – пойдут ли за тобой красноармейцы. Ты их глаза видел? Мужикам надоела эта ерунда с войной. Они драться ехали, а их снова – в окружение. Устали люди.

– Ничего, пойдут, – сказал Севка.

– А… У тебя же револьвер… – кивнул Чалый. – Ты его ка-ак вытащишь, ка-ак выстрелишь… Согласно приказа номер двести двадцать семь. Я тебе только напомню, что их четверо. И если они бежать надумают в плен, то им лишний свидетель ни к чему… Совсем ни к чему… И ладно, если решат прибить командиров Красной армии, а то ведь и на Военно-воздушные силы могут покуситься… Ты патрон, кстати, приказал подобрать?

– Забыл, – спохватился Севка.

– Ладно, потом… – Чалый лег на спину, заложив руки за голову. – Ты пока подумай, лейтенант, что делать станешь… Может, и впрямь – в плен?

– Пошел ты… – пробормотал Севка.

– А… Патриот. Бывает… – сказал Чалый, закрывая глаза. – Я и сам такой… Умереть, но не отступить… У тебя выпить нету?

– Что?

– Спирта нет? Или водки? Я без еды могу, без курева… А вот без водки – не получается.

– А куда начальство смотрит?

– Куда смотрит? Туда же, куда и ты. На петлицы мои смотрит. Был подполковник, стал капитан. Смешно?

– Нет.

– И я думаю – не смешно. Посыпались с меня шпалы, как с насыпи во время железнодорожной аварии. В июне. Обидно… Ну, перебрал не вовремя, с кем не бывает? С каких это пор вообще стали в авиации с выпивкой бороться? До войны, слышал, даже споры у летунов были, кто скорее после полетов напьется. Перегоняют два истребителя, сели на аэродроме, один в буфет рванул, за выпивкой, а второй – прямо в кабине четвертушку оприходовал… Победил, значит.

Чалый вздохнул и стал насвистывать мелодию. Ту же самую женскую песню о том, что «кто-то с горочки».

Костя застонал, но не проснулся.

Севка встал, зачем-то отряхнулся.

Посмотрел на карту, которую Чалый так и не убрал в планшет. Полтораста километров по степи. Или в плен. Можно было бы попытаться отсидеться на каком-нибудь хуторе, но черт сейчас поймет, где казаки помогут, а где…

Гражданская война, блин…

– Товарищ лейтенант! – из-за куста выбежал Костылин. – Скорее!

– Что?

– Тут мы…

Дозорные отличились.

О чем там они разговаривали, о чем мечтали – непонятно, только мальчишку лет двенадцати заметили в самый последний момент. Мальчишка чуть не налетел на них, сбегая с холма, Винивитинов, скорее от неожиданности, чем от служебного рвения, бросился вперед, схватил мальчишку за шею, тот двинул бойца локтем в лицо, а коленом в живот и почти вырвался. Почти – потому что Костылин, не задумываясь, ударил шустрика прикладом.

Мальчишку связали и притащили на дно балки.

– Вот так, товарищ лейтенант, – сказал Костылин, а Винивитинов вытер ладонью разбитый нос, из которого все еще текла кровь. – И чего он драться стал?

– Сволочь красная… – прошептал пришедший в себя мальчишка, с ненавистью посмотрев на Севку. – Сбежал… И хлопцев наших убил…

– Похоже, он тебя знает, – весело сказал Чалый и хлопнул Севку по плечу.

– Наверное. – Севка вздохнул. – И что с ним теперь делать?

– Все равно вас поймают и порешат! – выкрикнул мальчишка. – Всех краснопузых…

– А ведь он прав, – посерьезнел Чалый. – Если вас ищут и разослали пацанов во все стороны, то его хватятся рано или поздно. Нужно уходить…

– Значит так… – Севка на секунду задумался. – Значит, сейчас нужно соорудить из винтовок носилки… Забираем Костю и идем… Туда, к озерам.

– Сто пятьдесят верст, – сказал Чалый.

– Сколько? – переспросил Костылин.

– Сколько нужно, – отрезал Севка. – Давайте живее. Веток нарежьте, у нас времени – в обрез…

Он направился к Косте. Чалый догнал Севку, потянул за рукав.

– Что?

– Решил идти – твоя воля, – тихо сказал Чалый. – Но ты понимаешь, что мальчишку скоро найдут, и он расскажет, куда мы пошли? Понимаешь?

Севка неуверенно кивнул.

– А еще ты подумал, что бойцы могут прикинуть и решить, что им-то почти двести километров по степи никак не пройти? И не хочется… Мальчишка для них, может, счастливый билет. Приведут его к папке с мамкой, глядишь, казаки и не станут кишки выпускать, – Чалый оглянулся через плечо на снова о чем-то тихо спорящих бойцов. – Смотри, как увлеклись дискуссией… Думаешь, собрание примет резолюцию в поддержку лейтенанта, как-там-тебя-фамилия?

– Что делать?

– Смотри сам, ты взрослый мальчик. И насколько я понял по твоему внимательному и цепкому взгляду, ты не столько из пехоты, сколько… Не так?

– Так, и что?

– Значит, у тебя горячее сердце и с руками все в порядке. Есть мальчишка – есть проблема. Нет мальчишки… Не так?

Он прав, подумал Севка. На сто пудов – прав. Но из этой его правоты следует, что сейчас Севка должен пойти и убить двенадцатилетнего пацана. Не приказать – такого приказа никто выполнять не станет, а убить своей рукой.

Убедить себя в том, что другого выхода нет, и убить.

В конце концов, не в первый раз лейтенант Залесский отправит человека, лично ему ничего плохого не сделавшего, на тот свет. Как там Костя сказал? В крови ковыряешься? Точно так. Ковыряюсь.

И отправлять к стенке приходилось, и в ликвидации участвовать тоже.

Севка не считал, скольких именно убил, но так, навскидку, получалось, что десятка два. Только детей среди них не было.

Не было.

Пока.

– Решай, лейтенант, – Чалый снова засвистел свою песню. – А то бойцы решат.

Севка положил руку на кобуру.

– Ой кто-то с горочки спустился… – пропел Чалый. – Наверно, милый мой идет. На нем – защитна гимнастерка, она с ума меня сведет…

Севка медленно вынул наган, взвел курок.

Он ведь почти серьезно собирался заслужить себе жизнь, убивая пленных. И ничего, не стошнило от одной мысли об этом. Да, не согласился в последний момент, но какая разница? Ведь почти решил…

Севка сделал шаг, потом второй.

Под ногами была горячая земля. Он шел, как по раскаленной сковороде.

В аду, подумал Севка. На раскаленной сковороде в аду.

Сколько тут шагов мальчишке жить осталось? Десять? Двенадцать?

Севка не сразу сообразил, что дурацкая мелодия Чалого прицепилась и к нему.

Вначале он ее стал насвистывать. Потом…

– Ой кто-то с горочки спустился… – прошептал запекшимися губами Севка. – Наверно, милый мой идет…

Он никогда не учил слов этой песни. Слышал пару раз ее от подвыпивших стариков. По телевизору слышал… В кино каком-то о войне…

Там какой-то особист, примеряя втихомолку командирский кожаный плащ, напевал именно эти строчки.

Милый мой идет.

Уже почти пришел.

Револьвер тяжелый, будто кто-то тянет его к земле, пытается вырвать из ослабшей руки Севки Залесского, который убивал-убивал, но убийцей, похоже, так и не стал. Даже ради собственной жизни.