Олег Верещагин - Никто, кроме нас!

…В комнатке у мамы лежал на ее раскладушке Дениска – восьмилетний мальчишка, которого во время налета обожгло фосфором. Я сам помогал его затаскивать в комнату – осколки с горящим составом вошли ему в левую ягодицу и в левое предплечье, фосфор горел внутри. Мальчишка не кричал – у него перехватило горло, – а только, выкатив глаза и открыв рот, бился у меня на руках, с такой силой, что мне казалось: я держу дрожащие от натуги стальные тросы. Я швырнул его на стол, и мама тут же, прижав его всем телом, ножом достала исходящие желтым дымом пластиковые куски…

Сейчас Дениска лежал на животе и читал книжку. Когда он повернулся, я встретился взглядом с его глазами и увидел, что в них нет ни боли, ни испуга – только удивление: кто пришел-то? Наверное, он уже забыл, как мучился, как ему было больно (я себе и представить не могу – как!) и как он наконец заревел… а потом мама носила его на руках по комнате, пока он не уснул…

Забыл. Коротенькая память, как же хорошо…

Я упал на скамью у дверей, и Дашка кинулась меня разувать. Из берцев просыпалась земля – я сегодня набрал ее прямо на аэродроме, не около маминого окна, как в прошлые вылеты…

– Коля, мальчик, ты цел? – мама села рядом. Она даже не спрашивала, что тут делает Дашка.

– Цел, – ответил я. Подмигнул Дениске – наверное, получилось страшно, потому что он замигал.

– Глаз видит?

– Видит… больно… – пожаловался я. И почувствовал, что очень хочу захныкать.

Мама пошла на интернатскую кухню и в медпункт. Дашка взялась стягивать с меня куртку… и в ладонь ей выскользнул крестик – тот, каменный, который я носил теперь на кожаном шнурке.

– Откуда это? – спросила она. – Коль?..

Но отвечать у меня не было сил. Дениска стал сползать с кровати, но я махнул ему рукой, завалился на лавку и уснул. Сразу.

Я проснулся и не сразу понял, где я и что со мной, а главное – который час. В голове все было перепутано, я лениво попытался этот клубок распутать и не смог. Глаз ныл, но я им видел и, дотронувшись пальцами осторожно, понял, что он чем-то смазан.

Я лежал все-таки на раскладушке. Рядом на скамье «одной половинкой» сидел и читал Дениска – заметив мой движение, он поднял голову и улыбнулся так, как будто я ему был родственник. Спросил – тихонько, но звонко:

– А ты знаешь, сколько спишь? Вчера весь вечер. Ночь. Сегодня день. И скоро опять вечер будет. Никого нет, мне сказали, чтобы я тебе попить дал…

Он поморщился, начал слезать со скамейки, но я сел и остановил его:

– Не надо, я сам.

– Ага, – непосредственно согласился он, – а то… – он посмотрел по сторонам, – жопу больно знаешь как?

«Не знаю», – хотел сказать я. Но не сказал.

В коридорчике напился из бачка холодной воды, вернулся обратно. Лег. Денис следил за мной и выдал:

– Все говорят, что вы герои и что вы фронт спасли. Расскажи, а?

Меня внутри передернуло. Я ничего не помнил. Почти ничего, только страх.

– Давай лучше… – Мой взгляд упал на книжку, которую он читал, это были «Семь подземных королей» Волкова. – Давай лучше я тебе почитаю.

– Давай, – удивленно и обрадованно сказал он и заерзал на лавке, ойкнул, опять сморщился.

Я встал:

– Ты ложись и слушай. А я буду читать сидя…

Прорвавшиеся окруженцы отходили на отдых через Упорную. Мы с Дашкой шли на площадь, куда всех «героев» собирал атаман, когда на окраине вдруг поднялся крик, шум, даже вой какой-то. Мы рванули туда.

Первый, кого я увидел – ну, так мне показалось, – был Витька Фальк.

Витька шагал голый по пояс, с перебинтованным левым плечом, и ударами «калашникова», хрипло матерясь, подгонял двух здоровенных турок, которые, закатывая наполненные каким-то мраком черные глаза, волокли, надрываясь, огромный «Браунинг». На Витьку они старались не оглядываться. По-моему, он внушал им даже не ужас, а нечто беспредельное и необъяснимо жуткое. Оказывается, с подбитого мотопланера он буквально скатился к туркам в пулеметную ячейку, ударом какого-то бруса по горлу уложил насмерть успевшего схватиться за оружие офицера, сорвал с его снаряжения гранату и, угрожая ею, заставил пулеметчиков сперва огнем перебить и отогнать своих, окружавших место падения аппарата, а потом тащить «Браунинг» к казакам. Тогда его и зацепило в плечо.

За Пашкой буквально волоклась его мать. Он тоже шел с оружием и то вежливо отцеплял с уговорами женщину, то целовался со своей девчонкой, то с братьями. Увидев меня, он махнул рукой и крикнул:

– Сгорел наш «Жало», блин!

А Витька, толкнув пленных в руки казакам (те пошли почти с радостью, чуть ли не рысью!), побежал ко мне, навалился и стал целовать и обнимать. Я сперва обалдел, а потом ответил тем же. Мы «расклеились» через полминуты и свирепо огляделись – никто не смеется?

Никто не смеялся.

Никто.

Обращение Шевырева к нам было кратким и ясным, как божий день.

– Молитесь. Завтра атаман Громов по ваши души приезжает.

С этим мы и разошлись. Если честно, я почему-то здорово перепугался. Мы же ничего плохого не сделали (я уж не мыслил категориями «подвига» – плохого не сделали, и слава богу!), так за что ж «по наши души»?! Мама родная, и, кстати, мама-то все время плачет… Может, знает что-то, о чем мы еще не знаем?! Бли-и-ин, а если посадят?!

В таком состоянии я сунулся было на двор, но на полпути был перехвачен Дашкой. Она стояла на дороге, как заслон враждебным силам – и взяла меня за запястья. Молча. Потом подняла на меня глаза. И положила голову мне на грудь.

И все куда-то улетело. Мои проблемы… война… даже мама.

Все-все-все улетело.

Мы стояли посреди пыльной полевой дороги и не слышали, как гремит на юге канонада – «миротворцы», озверев от потерь, пытались вернуть то, что им отродясь не принадлежало.

– Даш-ка-а… – прошептал я в ее волосы. – Я же даже прощения не попросил…

Она вскинула лицо.

– Женька Битцев литр крови потерял, – сказала тихо. – Мы с девчонками и сиденье, и ниже отмывали… от этой крови. У Андрюшки Ищенко шесть ребер сломано, сотрясение мозга, трещина в черепе… А если завтра тебя убьют?

– Нам завтра, может, вообще летать не разрешат… – пробормотал я.

Дашка засмеялась – некрасиво перекосив рот:

– И тебя это остановит?

– Нет, – честно ответил я.

– Тогда поцелуй меня, – просто сказала она.

Громов прибыл в полдень. Мы уже час ждали на площади – одетые в полную форму, но в совершенно вареном состоянии. По-моему, у всех были примерно те же мысли, что и у меня: о наказании. И, собственно, все, что мы делали, представало перед нами в ином свете: как некая дикая партизанщина, возможно – даже срыв каких-то важных и проработанных планов… Поэтому, когда Громов в сопровождении кучи офицеров и нескольких вызывающе-шикарных конвойцев вышел на крыльцо правления – Колька отчетливо сказал рядом со мной: