Антон Первушин - Отдел «Массаракш»

Затем над рекой появились гиганты — два двухвинтовых вертолета. Они тащились медленно, неуклюже, их окрашенные в защитный цвет корпуса стонали от нагрузки: к вертолетам на паутине тросов было подвешено нечто решетчатое.

Облом вытянул руку вверх, заговорил что-то, распаляясь с каждым словом. Но Птицелов его не слышал. К нему вернулся слух, только когда вертолеты исчезли за плавной волной горизонта.

— Наши! — кричал кто-то в истерике. — Жги-гуляй, братва! Наши идут! Жги-гуляй, врагу наподдай! Ура, братва!

Кто-то запел «Боевую гвардию», тут же началась потасовка, и охранникам пришлось палить в небо.

— Ты чего, мутоша? — Облом встряхнул Птицелова за плечи. — Совсем худо, да?

Птицелов отстранил домушника. Облом понял, что молодой делинквент пытается уяснить что-то важное для себя. Старается, скрипит извилинами, да только все тщетно. Знаний мало, и не структурированы они, опыта не хватает… да и какой у него мог появиться опыт — в радиоактивных развалинах? Как крыс готовить на костре, разве что.

— Железные… птицы? — выдавил наконец Птицелов.

Вертолеты на самом-то деле не очень походили на железных птиц чужаков. Скорее — на железных стрекоз.

— Да ну тебя, идиот! — Облом оскалился. — Вчера с пальмы спустился, мутоша?

К ним подошел седовласый дэк по прозвищу Фельдфебель. Высокий и статный, он всегда вел себя с особым достоинством, будто бы по сей день носил черный мундир с унтер-офицерской шнуровкой.

— То вертолеты «Гнев» и «Тайфун», — пояснил он. — Приняты на вооружение во время второй пятилетки правления Неизвестных Отцов. Успешно проявили себя в последней хонтийской кампании…

— Пшел вон! — бросил Облом.

Фельдфебель не понял.

— Проваливай, отцовская подстилка! — Облом принялся размахивать маленькими и совсем не внушающими опасения ручонками.

— А у нас в Береговой Охране тоже интересный случай был, — вдруг подал голос дэк, что сидел неподалеку.

Птицелов, Облом и Фельдфебель обернулись: Рубанок редко что-то рассказывал. Наверное, потому, что всем и так было известно о его прошлом. Пилот, сбитый над территорией Хонти. Угодил в плен, бежал, в одиночку перешел через хребет Большого Седла. В Стране Отцов обвинен в шпионаже и сослан на лесозаготовку, где заслужил свое прозвище. После революции условно реабилитирован, переведен в делинквенты. Имеет право переселиться в центральные районы, если выдюжит три года на раскорчевке. А он наверняка выдюжит, такие в огне не горят.

— Железные птицы, говоришь… Что ж. Может быть. Устами мутанта, как говорится… Был я в патруле, шел над побережьем Земли Крайних. Штурман дает мне азимут, сообщает — мелкая метка у них засветилась на «искалке». Подозревают, что перископ это. Я меняю курс, включаю эхолот, перехожу на низкую. И вдруг на эхолоте прямо буря какая-то. Все рябит, стробирует — все равно что накрылся прибор. Сбрасываю я скорость, хочу своими глазами посмотреть, что же там подо мной, кроме льдин? Море вдруг вспухает! Перед носом вертолета проносится что-то вроде живое, но блестящее, как начищенная латунь… Ну я тогда подумал, почти как и ты. Дракон, подумал. Местные племена чучуни, например, до сих пор верят, будто в их заливе дракон живет. А потом гляжу и понимаю, что это никакой не дракон, аэроплан неизвестной конструкции. Ни у кого таких нет. Даже у островитян нет.

— Кончай ложки гнуть, Рубанок. Тертый мужик ведь, не доходяга… — Облом покачал головой.

— Мужики за «колючкой» робы шьют, — огрызнулся Рубанок. — А я никогда не гну ложки, мурло ушастое. После этого случая и меня, и всех, кто в тот день на «вышке» дежурил, через ментоскоп прогнали. Доходяга такой худосочный — с кислой мордой и в пенсне дедовском — заправлял допросом. И фамилия у него была такая неблагозвучная. На ругню похожая… С нас, к слову, даже подписку о неразглашении взяли.

— Так чего же ты мелешь? — Облом ощерился.

— Страны больше нет, соответственно, и подписка — тю-тю, — ответил Рубанок и зачем-то подмигнул Облому.

Птицелов прочистил горло и высказал свое мнение:

— Рубанок правду говорит. Все так и было.

Облом не упустил возможности поддеть Птицелова:

— Слушай, а давно в ваших краях на адвокатов учат? До войны академию открыли или уже после? А может, во время?..

— Я, Облом, академий не кончал. Просто я всегда знаю, когда правду говорят, а когда ложки гнут, — пояснил Птицелов простодушно.

— По глазам, что ли?

— Знаю, и все тут.

— Ладно! — Облом быстро схватил правила игры. — Я домушник. Я родился в военном госпитале. Я знаю наизусть все три поэмы Отула Сладкоголосого. — Он поглядел с прищуром на Птицелова. — Где я тут правду пробренчал, а где ложки гнул?

— Ложь, ложь, правда, — ответил Птицелов без раздумий.

Рубанок тихонько засмеялся. Сплюнул за борт, поднялся и пошел себе цигарку стрелять. За ним поплелся Фельдфебель.

Облом присвистнул. Помрачнел лицом, заиграл желваками.

— Признавайся, доходяга, с самого начала знал, что я не домушник?

— Да, — ответил Птицелов.

— Ну мутоша! Ну учудил! — прогундосил Облом под нос. — Опасный ты тип, как погляжу. Простак простаком на рыло, а на самом-то деле…

— Дальше, доходяга! — орали охранники наперебой. — Читай дальше, массаракш, не то снова макнем!

Скользил по палубе луч прожектора. Позднее было уже время, но никто не спал.

Мокрый, замерзший и злой до черных глаз Облом стоял на табуретке. Перед ним сидели полукругом свободные охранники, за охранниками расположились дэки. Кто-то дымил цигаркой, кто-то скреб ложкой по дну консервной банки, выбирая последние капли свиной подливы, кто-то хихикал, как заведенный.

Облому не хотелось, чтоб его снова макали лысиной в активные воды Голубой Змеи, поэтому он декламировал, выпучив от усердия глаза:

Кто-то запустил в чтеца пустой консервной банкой. Банка звонко щелкнула Облома по лбу.

— Не верю! — заревел начальник охраны. — С выражением, массаракш!..

Облом переступил с ноги на ногу, поежился. В мыслях он проклинал Отула Сладкоголосого за то, что тот написал три дурацкие поэмы. Одновременно он возносил хвалу Отулу, ведь тот написал всего три поэмы, а не одиннадцать, как, например, Цвег Ехидна.

Облом сбился и с ненавистью поглядел на Птицелова — тот стоял вместе с мутантами чуть в стороне от основной группы дэков. «Хватило же ума не сболтнуть при доходягах, что я и Цвега Ехидну — наизусть! Кто же заложил? Фельдфебель?»

Охранники и дэки загудели. С их мнением приходилось считаться.