Владимир Березин - Группа Тревиля

Не помню только, два или три грузовика отправил он в южные края, но пустышки точно были тогда в цене.

На хозяйстве у него был тогда такой очкастый дылда со шрамом.

Его, кстати, все боялись больше самого Исая Митрича — тот проспится и всё забудет, а вот очкастый не пил и всё всегда помнил.

Нас, пока Исай Митрич в «Ореанде» не прокутит деньги за пустышки, взяли охранять артефакты, уже доставленные с Зоны. Бывало, что и к рукам прилипнет: столько «колобков», «пуха», «японских свечей», «говорящего чеснока», «умножителей теней» было не просто неучтённым свалено в задних комнатах офиса Исая Митрича, а даже не пересчитано.

Ну и грех было не воспользоваться. С волками жить, по-волчьи выть, как сказала одна овца. Ну, оно притом же и прибыльно. Перекупщики толкутся по дороге, всякому хочется подешевле что-то получить.

Очкастый это всё видел, как ему не видеть. Это мы думали, что на него помрачение нашло, глаза ему отвели. Ведь он, поди, и сам торговал, только по-крупному. А нас, значит, держал на всякий случай, чтобы если что — на таких лохов, как мы, всё и свалить.

Ну а народ разный: серьёзные люди больше молчуны, а вот мелкий перекупщик всегда строит из себя бывалого: пойдет рассказывать — только уши развешивай!

Я-то что, а Очкастому, что заместил Исая Митрича, это все равно что голодному украинскому солдату — галушки. Это всё от гордости — когда шестёрка заместо хозяина встала. Иной раз, бывало, случится у Петруши встреча со старыми знакомыми, так его из бара не вытащишь. (При Исае Митриче никто бы с разговорами не лез, долго б никто не рассиживался. Он пострелять очень любил, Исай Митрич.)

Ну а тут — дым коромыслом, радость алкоголическая, враньё космическое, а потом стрельбы по пивным банкам с хвастовством своим боевым железом.

Ведь чем отличаются мальчики от мужчин? Правильно — ценами на игрушки.

Однажды солнце стало уже садиться, время запираться да глазеть на мир через оптику охранных видеокамер. Очкастый тогда ходил по складу и снимал с контейнеров крышки, проверяя содержимое.

— Гляди, Петруша, — говорю я братку, — вон гости едут!

— Где гости? — услышал меня Очкастый и стал пялиться в монитор слежения.

И точно: по дороге тянулся левый «КАМАЗ». За рулём сидел вислоусый самостийник, издалека было видно — в авторитете.

Он грамотно встал, грамотно вышел — показав в камеру пустые руки и собственное лицо:

— Здорово, Максим! Вот привел бог где увидеться!

Очкастый прищурил глаза:

— А! Здорово, здорово! Ну шо? И Болячка здесь? Здорово, здорово, братан! Да тут все наши: и Сява! И Яицкий! И Орехов! И Стецько! Здорово! — И они стали обниматься.

Я-то знаю, откуда они подсмотрели эту манеру — хлопали сначала ладонь в ладонь, потом по локтю, и так добирались до плеча, а потом наконец обнимались. Это наши родные украинские гопники подсмотрели в фильмах про рэперов.

Но на Большой земле, где-нибудь во Львове, а то и в Киеве, эта мода давно прекратилась. А у нас задержалась на много лет — ведь у нас тут заповедник всего — не только мир уродов, да и людей у нас много таких, которые на Большой земле давно передохли.

Я вот знавал сталкера Малину, что ходил в Зону, надевая золотую цепь и малиновый пиджак. А малиновые пиджаки к тому году даже официанты в стрип-клубах на Большой земле не носили.

Правда, потом Малину кто-то грохнул. Не до конца грохнул и во время прорыва на Киев мне рассказывали, что поймали зомби с цепурой на шее, голдой во рту, гайками на пальцах и в обрывках малинового пиджака. В пиджак я не верю, потому как опознать малиновый цвет после стольких лет невозможно, а цепура… Да где она? Покажите мне цепуру, так и базарить за Малину будем. А так — нету цепуры, да и Малина сгинул.

Так вот, «КАМАЗ» загнали во двор, а сами принялись пить, потом оказалось, что братаны привезли девок — страсть каких некрасивых, но жуть каких дорогих.

Начали плясать — девки на столах, а братки под столами ногами сучили.

Мы Очкастого не узнавали — видать, было у него такое бандитское прошлое, что никакими очками не прикроешь.

— Ламбада, ламбада! — орали братки.

Петруша тут и говорит: «Кот из дома, мыши — в пляс». Потому как при Исае Митриче Очкастый не только не плясал, но и вовсе не улыбался. А мы были простые бойцы, но вполне прекрасно понимали эту забаву начальников. А начнут паны веселиться — так берегись. Сиди лучше в уголку, забейся в какую-нибудь щель да и гляди. За просмотр денег не берут, но поймавши — тыздят.

Очкастый стал двигать локтями, будто не танец перестройки «Ламбада» плясал, а шваркнуло его электрическим током из известной аномалии. Девки в высоких сапогах о ноги его тёрлись срамными местами, как вдруг он упал. Затем опять упал.

При этом Очкастый стал орать, что тут под полом аномалия, что всё это наваждение, и Зона неспокойна.

Ну, плавали — знаем, плохому танцору известно, что мешает: аномалия. А под полом у нас не сортирная труба в биологический отстойник, а старое индейское кладбище, каким нас пугает американский писатель Кинг.

Но поскольку все напились, а некоторые даже перестали в туалет бегать, чтобы свои линии занюхать, так Очкастого пару раз уронили на пол, и уж точно один раз — нарочно.

Тогда мы ничего не могли понять, вернее — тогда мы ничему не удивились.

Это уж когда Очкастый нас собрал после всего, так и рассказал:

— Дело табак, у меня глюки или что. Потому что, когда я «Ламбаду» плясал, то провалился в пространственный пузырь и оказался безо всякой защиты и оружия на Зоне, причём километрах в десяти, у заброшенных совхозных теплиц.

Я Очкастого слушал из вежливости, но тут навострил уши. Потому что он совхоз имени Двадцатого партсъезда так художественно описывал, что я сразу узнал место. Я мимо теплиц как раз накануне ходил — там дыни тогда росли метра два в длину. Есть их, конечно, нельзя, но сила какая эпическая! Они ведь и зимой росли — мороз, снег, а дыни эти снег вокруг себя растопят, пар от них идёт, чисто гигантские яйца. В них ради интереса пуляли — так зимой ничего, а летом из них целый рой насекомых вылетал. В общем, есть нельзя — одно понятно.

Ну и Очкастый очень точно это место описывал, а я ведь знаю, что он на Зону не ходит, что он чистый барыга. А по рассказу выходит, что он моментом перенёсся к теплицам, и с ним эти дыни разговаривают.

Ржут дыни над очкастым, прямо как в иностранный праздник Хеллоуин. Эээ… Нет, в этом празднике были тыквы, а тут мы все знали, что именно всепогодные дыни растут.

Ну, стоит Очкастый, бздит. Тыквы ржут — нам-то понятно, что он перед «Ламбадой» две дороги затянул.

А Очкастый продолжает рассказывать, что, дескать, он ждал-ждал и понял, что надо выбираться самому. Оглянулся, а вокруг уже ни теплиц, ни тыкв, ни городских девок, которых как картошку на грузовике привезли, а гладкое поле.