Туллио Аволедо - Корни небес

— Во имя Аллаха, Милостивого, Милосердного, твой Бог не забывает тебя и не оставил тебя. — И потом добавил: — Покойся с миром, Марсель. Займи свое место в ряду ангелов.

Закрыть глаза ему было нельзя, потому что глаз не было: его лицо превратилось в сплошную кашу.

Верил ли я этим словам? Верил ли собственным губам? Может быть, нет. Может быть, ритуалы — это всего лишь способ подтвердить, против собственной воли, что Вера — это нечто более сильное, чем наши сомнения, наши страхи.

«Этот город дал мне много, но многое и отнял», — сказал я сам себе, выходя из этого прибежища мертвых и смерти.

Два корабля опускают трапы. Венецианцы начинают всходить по ним.

— Ну вот, — улыбается Алессия. — Говорят, что самая трудная часть пути — это первый шаг.

— Не знаю, — отвечаю я ей.

Для меня, напротив, самая трудная часть — это опустошить себя, а потом снова наполнить теми вещами, которые я увидел и познал в этом городе.

Итак, опустошить себя, для меня это и есть самое трудное.

— Ты не обязан уезжать, Джон.

Ее голос — самое сладкое и самое грустное из всего, что я только могу вообразить.

Я качаю головой:

— Если я не уеду, то буду жить в постоянном страхе, что придет день, когда кто-нибудь другой снова захочет разрушить то, что вы здесь создаете.

— Это долгий путь.

— Да. Но я буду не один. И потом, мне есть о чем подумать. Разве найдешь для этого возможность лучше, чем долгий путь?

Алессия улыбается. Потом бросает взгляд на море.

— Ты изменился. Венеция изменила тебя.

Некоторое время я не отвечаю ей. Что-то отвлекло меня.

У одного из детей на плече сидит кот, точно такой же, как тот, которого я видел, — или мне показалось, что я видел? — во дворце Алессии.

Девушка смотрит на меня изучающим взглядом.

— Что-то не так?

— Этот кот…

— Какой кот?

Я показываю пальцем. Но у ребенка на плече тканевый мешочек.

Я качаю головой:

— Да, Венеция изменила меня. И продолжает это делать.

Она соглашается. Кладет мне на плечо руку. Это прикосновение не смущает меня и не волнует. Есть много других вещей, которые куда сильнее способствуют возникновению чувства страха или стыда.

Погрузка происходит в спешке и странном молчании. Моряки — странные существа, и самая большая их странность в том, что, сколько бы я ни пытался, мне никак не удается их хорошенько разглядеть, как будто они окутаны каким-то покрывалом — уже вот-вот подымут паруса.

— Почему ты не едешь с ними? — спрашиваю я ее.

Алессия отворачивается. Сегодня небо относительно ясное. Облака высоко. Хотя это и невозможно, но на какой-то момент мне кажется, что вот-вот они совсем рассеются.

— Я не еду, потому что мое место здесь.

— Но если моя миссия провалится…

— Эта миссия тоже провалилась. Но это было неплохо, разве не так? И потом, я уверена, что в этот раз у тебя все получится.

Я смотрю на сани с их грузом, обернутым в черную клеенку.

— Конечно. У меня все получится, — отвечаю я.

Алессия машет рукой пассажирам, толпящимся у бортов кораблей. Ей отвечают лишь немногие, как будто они уже мысленно совсем в другом месте.

— Перед тем, как отправиться в путь…

— Да?

— У меня есть кое-что для тебя, — говорю я ей.

Я засовываю руку в карман. В моем сжатом кулаке Кольцо Рыбака.

Когда я уже готов раскрыть руку, Алессия сжимает ее своими.

— Спасибо, Джон. Это неподходящий для меня подарок.

— Но ты ведь даже не видела его…

— Я знаю, что это такое. И я знаю, что оно означает. Это не для меня, честное слово. Это вещь, которая должна быть возвращена тому человеку, которому она принадлежит. И потом, смотри…

Она наклоняется. Опускает руку в снег. Когда она приподнимает ее повыше, между указательным и большим пальцами оказывается зажато золотое кольцо, украшенное рубином огромной величины, окруженным более мелкими камнями.

Она кладет мне его на ладонь. Оно припорошено песком, холодное на ощупь.

Алессия снова наклоняется.

— В течение многих веков дожи приплывали на это место в день праздника Вознесения на позолоченном корабле по имени «Буцентавр», в окружении кортежа других лодок, чтобы отпраздновать бракосочетание Венеции и моря. Дож ронял в море кольцо, произнося слова « Desponsamus te, mare, in signum veri perpetuique dominii »: «Мы обручаемся с тобой, море, в знак нашего истинного и вечного господства».

Она засовывает обе руки в песок.

Когда вытаскивает их, то в ее ладонях оказываются два других кольца сложной работы. Их сверкание ослепляет.

Алессия собирает все кольца на одной ладони, показывает мне их и потом швыряет подальше.

— Ты можешь взять столько, сколько захочешь. Они ничего не стоят. В детстве…

И замолкает.

— Продолжай, — шепчу я.

— В детстве я была очень бедной. Очень бедной и жалкой. Теперь у меня есть все. Этот дворец…

— Это твой дворец?

Алессия смеется.

— Нет, он не мой, я взяла его. Я могла бы взять и какой-нибудь другой, но мне понравился этот. Я выбрала его, потому что там были все эти красивые стекла.

— Девочка в подземелье — это не твоя сестра?

— Нет.

Корабль медленно отделяется от берега. Паруса колышутся, ветер, возникший ниоткуда, надувает их, быстро уводя в море.

— Я верю, что наступит день, когда небо снова станет голубым, — бормочет Алессия.

— Я тоже в этом уверен. И что в этот день ты сможешь его увидеть.

— И ты.

Я улыбаюсь.

— Конечно, — отвечаю я ей, отводя взгляд. Не хочу, чтобы она видела у меня слезы на глазах.

Я раскрываю кулак.

Два массивных кольца по-прежнему лежат у меня в руке.

Печать Папы и кольцо дожа.

И то, и другое — символы власти.

Но когда я всматриваюсь в них получше, я понимаю, что оба они — всего лишь бесполезная помпезная мишура безвозвратно ушедшей эпохи.

«Суета сует, все суета».

Я поднимаю руку, заношу ее назад и со всей силы швыряю эти два кольца подальше.

Они падают в воду в двадцати метрах от берега, подняв два небольших фонтана брызг.

От них остаются лишь два круга на воде, да и те постепенно исчезают.

Я распрямляю спину. Пора бы подумать о моей новой миссии…

Дорога на юг прямая и неопасная. Достаточно следовать линии берега. В нужный момент, спустя много недель, я поверну на запад. До тех пор мне не нужны ни карты, ни компас. Этой дорогой очень легко следовать: достаточно идти по обледеневшему песку, держась по правую руку от линии берега. Венецианцы сделали сани, которые будет легко везти по такой поверхности. Их подготовкой занимался призрак старого лодочного мастера.

Я провожу рукой по навощенной ткани. Под ним — готовая к действию атомная бомба.

Я мог бы погрузить ее в «хаммер» Дюрана, в котором достаточно топлива, или попытаться починить гигантский грузовик Готшалька. Но мое путешествие, кроме прочего, — это форма искупления греха. Поэтому я и хочу пройти его пешком. У меня будет, таким образом, достаточно времени, чтобы поразмыслить о том, разумно ли мое решение, и, может быть, изменить его. Может быть, Бог, мой старый Бог, голоса которого я никогда не слышал, решит, что стоит поговорить со мной? Или, может быть, я должен довериться суду своего сердца, если разума оказывается недостаточно? Это вопрос сердца, веры. Святые и мученики прошлого жили и умерли с убеждением, что Град Божий важнее мира людей. Здесь же кажется, что Бог и Человек живут в одном и том же городе. Сваи, на которых стоит этот город, да сердца его обитателей — это корни небес. Здесь у меня было видение будущего, которое придает смысл всей боли, всем нашим лишениям.