Туллио Аволедо - Корни небес

Мы выходим и разминаем ноги.

— Я думал, мы здесь заправимся, — говорю я Венцелю.

— Конечно, а как же иначе. И раз уж мы тут, можно бы еще и стекла помыть…

Он показывает на угол лобового стекла, запачканный густой и темной кровью одного из убитых нами монстров.

— Мы заправимся здесь, внутри. Видите вон те бочки? Это наше сокровище. Довольно жалкое, учитывая, что эти твари сосут, как шлюхи, простите мне мой французский.

В углу гаража шесть бочек, выставленных вертикально, и около дюжины опрокинутых.

— Те, что валяются, пусты. Мы храним их в надежде на то, что рано или поздно они смогут пригодиться. Пока что этого не произошло.

— Знаете, как говорят? Spes ultima dea… [51] Буквально «Спес, последняя богиня» (лат.). Спес — богиня надежды. По-русски этому выражению соответствует фразеологизм «надежда умирает последней». — посмеивается Бун, проходя мимо нас как тролль, нагруженный увесистыми с виду мешками.

Адель на ходу дружески похлопывает его по плечу.

— Естественно, святой отец, вы надеетесь, что последним умрет ваш Бог, а не Надежда. Странно, что боги прошлого вновь обретают былую мощь.

— Это не мой Бог. Это Бог всех нас.

Ломбар как будто даже не слышит меня.

— Вы когда-нибудь видели изображение человека с эрегированным членом? Огромным членом, чуть ли не больше его самого? Это бог Приап. Очевидно, что это бог мужской плодовитости. У нас, на станции Аврелия, была его бронзовая статуэтка. Неизвестно, где они ее откопали. Возможно, это была всего лишь современная копия, а не настоящая древняя статуэтка. Они думали, что она… ну, будет способствовать размножению. Очевидно, они не прочли примечание мелким шрифтом. И потом, есть куда более эффективные божества.

Это последнее утверждение приводит меня в замешательство. Но прежде, чем я успеваю возразить, Дюран встает передо мной с каменным лицом.

— Когда вы закончите ваше высоконаучное обсуждение, сделайте одолжение последовать за мной. Я покажу вам наше пристанище на эту ночь.

Занятно, что названия остались те же, но обозначают абсолютно другие вещи. Теперь мы называем ночью то, что когда-то было днем. Нашему языку, как и нашему суточному ритму, пришлось спешно подстраиваться под новые правила жизни. Или выживания. Если считать, что между жизнью и выживанием есть разница.

Жить теперь превратилось в выживать.

Башня акведука была соединена с заправочной станцией посредством галереи, выстроенной из случайных материалов: рекламных щитов, пластиковых полотнищ. Позже снег, укрывший эту импровизированную конструкцию, сформировал подземный туннель, по которому мы идем к основанию башни. Я с недоверием смотрю на ржавые ступеньки, тянущиеся по стенам здания, но Дюран говорит:

— Мы пойдем не здесь.

Он берет еще один из своих ключей и открывает им недавно окрашенную металлическую дверь. Дверь, повешенная на отлично смазанных петлях, открывается без малейшего скрипа.

— Вы наверняка слышали выражение Top secret. Так вот, это военное строение Top secret.

Я думал, что придется карабкаться до самой верхушки, но это не так. Здесь есть недоделанный лифт — платформа, поднимающаяся при помощи хитроумной системы веревок и шкивов, которая кажется позаимствованной из как-то древнего чертежа Леонардо. И это вполне может быть именно так.

Как будто прочитав мои мысли, Дюран говорит:

— Вы не представляете себе, насколько полезны некоторые древние чертежи. Если бы все определяли только сакральные тексты, мы все стояли бы на коленях и твердили псалмы в ожидании Судного Дня. Как будто бы он еще не произошел. Я слышал ваш с Адель разговор. «Великая скорбь»… «Страдание»… Слово «Страдание» подразумевает, что в конце туннеля страдающего ждет некая награда. Ну а я утверждаю, что не будет никакой награды. Настоящая награда — выжить, и выживать день за днем. И это у меня выходит лучше всего. Это мое ремесло. Вставайте на платформу.

— Это безопасно?

— А что в наши времена безопасно? Скажем так: если на этот раз она упадет, то это будет впервые.

С высоты доносится слегка астматичный шум дизельного двигателя.

— Поезд отправляется, зайдите в вагон, — слышен сверху голос Буна, отражающийся эхом, раскатистый, как глас Божий.

Мы поднимаемся медленно, без рывков. Бетонная колонна огромна, ее стены покрыты зеленой плесенью. Света, проникающего откуда-то сверху, едва хватает для того, чтобы оценить размеры постройки.

— Знаете, почему в Риме было столько фонтанов? — спрашивает меня Адель.

— Полагаю, что римляне любили воду.

— Ошибаетесь.

— Дай я ему объясню, — говорит Дюран. — Видите ли, святой отец, фонтаны имеют не только эстетическое, но и техническое значение. Они необходимы. При том, что древние римляне были превосходными инженерами и смогли выстроить акведуки, на протяжении сотен миль выдерживавшие рассчитанный до миллиметра наклон, вода, тем не менее, поступала в город с силой, которая разнесла бы трубопровод, если бы у нее не было отвода. А отводом были фонтаны. Вертикальные струи воды служили именно для того, чтобы сдерживать силу воды.

— Я не знал этого. Спасибо. Не ожидал от вас урока инженерного дела.

— Потому что вы относитесь ко мне предвзято. Видите ли, в своей… прошлой жизни я был архитектором.

Это меня не удивляет. Совершенно очевидно, что Дюран — не обыкновенный человек. Что вызывает у меня недоумение, так это его превращение в военного.

— Вы задумались о том, каким образом архитектор может стать солдатом?

— Да.

— По чистой случайности. И потом, в этом мире еще много чего можно построить. По меньшей мере, тот туннель снаружи, ограду, этот лифт…

— Это вы спроектировали их?

— Спроектировал и построил, по большей части. Вот этими руками.

— Мои комплименты.

— Сначала доберитесь живым до верхушки.

— Ты умеешь ободрить, — улыбается Адель, приобнимая его за бедро.

Я собираюсь задать вопрос, как вдруг одна вещь на стене оставляет меня без слов.

Это рисунок, фреска, грубая, но удивительно впечатляющая. Яркие краски, возможно, из старых баллончиков. На ней изображен юноша, одетый в нечто среднее между костюмом римского легионера и современного морского пехотинца. Две ленты патронов и гранат перекрещиваются на его мускулистой груди. Но его лицо крайне спокойно, приветливо. Он похож на одного актера из прошлого, который был когда-то легендой, а теперь я даже не могу вспомнить его имени.

Дюран делает резкий знак рукой. Лифт ускоряется, но не настолько, чтобы в моей памяти не отпечаталась одна гротескная, абсурдная деталь: вместо рук у нарисованного юноши два автомата. Как будто бы мускулы его рук превратились в оружие.