Туллио Аволедо - Корни небес

Секунду назад она была далеко, и вот уже стоит передо мной. Ее рука движется, пальцы касаются моего лба, легкие, как лепестки розы. Как руки матери, когда у ребенка жар.

— Не слушай эти голоса. Пойдем со мной.

— С тобой? Куда? Я даже подняться не могу.

— Ты можешь подняться, можешь. Однако сначала мы должны заключить договор.

— Договор?

Мне смешно. От смеха у меня раскалывается голова, как будто по ней бьют молотком.

Она еще раз касается моего лба рукой.

Боль уменьшается и постепенно исчезает совсем.

— Не смейся. Серьезно, ты должен поклясться.

— В чем?

— В том, что, прежде чем судить, ты постараешься понять. А прежде чем понять — открыть свой разум.

— Не так уж много. И что я получу взамен?

— Думаю, истину. Истина — это дорога.

Ее рука дотрагивается до моей.

Я чувствую, как мое тело поднимается. Я знаю, что это невозможно, что во мне недостаточно энергии для этого.

Но тем не менее, я встаю на ноги.

— Так что, принимаешь договор? — спрашивает она снова.

Меня снова разбирает смех, и сквозь смех я отвечаю: «Да».

И в тот момент, когда произношу это короткое слово, мир меняется.

Я чувствую, как мое тело наполняется какой-то новой энергией. Она втекает в меня, как в какой-нибудь резервуар, заполняя до краев.

Свет тоже наполняет меня.

Алессия улыбается.

Она идет впереди, ведя меня по голубому коридору. Мы пересекаем помещение «Кафедрального собора», не глядя на пол, потому что мы летим. Это нелепо, но мы действительно летим. Пересекаем кабину, снег в которой уже достиг метра в высоту и покрыл все вокруг.

Мы летим по улице, над следами «хаммера» и над другим автомобилем, брошенным у дороги. Перелетаем отпечатки ног двух людей, которые теряются в снегу, взвихренном сильным ветром. Все объято молчанием, спокойствием. Мы летим, как будто внутри шара, отделенные от всего.

Затем спускаемся на землю, на свежий снег.

Мне не холодно.

Алессия оборачивается ко мне. Она поднимает указательный палец и показывает на заржавевший указатель у дороги.

В НЕ ИЯ

Палец Алессии чертит знаки в воздухе.

Надпись на табличке становится полной.

ВЕНЕЦИЯ.

Странно идти рядом с Алессией.

Это происходит на самом деле, потому что под подошвами ботинок я ощущаю неровность дороги и вдыхаю холодный воздух.

В то же время это не может быть правдой. Если бы я действительно вдохнул этот воздух, я бы умер. Да и солнечный свет ранил бы меня, хоть и скрытый слоем свинцовых облаков.

Но в то же время я никогда не чувствовал себя так хорошо. Я не чувствую ни голода, ни жажды. Ни холода, ни усталости.

С другой стороны, так должно быть после смерти, согласно доктринам, в которые я верю.

Я спрашиваю себя, не это ли произошло со мной: «нетленная плоть», о которой говорится в Писании, которую мы приобретаем после воскрешения, тело, воссозданное, чтобы жить на небесах?

Алессия смеется.

— Нет. Все не так поэтично. Ты всего лишь выздоровел. Больше солнце тебе не страшно. « Для тебя не страшен зной, вьюги зимние и снег …» [82] Шекспир У. Цимбелин. IV. 2. Пер. с англ. В. Шершеневича.

— Шекспир…

— Да.

— Что ты такое? — бормочу я.

— Алессия.

— Нет. Не кто ты. Что ты такое?

— Какой странный вопрос. Я женщина.

Я отодвигаюсь на шаг. Алессия приближается.

Я делаю два шага назад. Она продолжает двигаться за мной. Как будто не хочет, чтобы дистанция между нами увеличивалась.

Отодвигаясь назад, я спотыкаюсь и падаю в сугроб.

Алессия качает головой:

— Бедняга Джон. Ты так сильно меня боишься?

— Нет, не боюсь, — вру я.

— Ты думаешь, что я Зло. Демон-соблазнитель, как в легендах о ваших мучениках. Но ничего подобного. Я женщина. Хотя и правда, для этих времен я специфическая женщина. Но все же женщина, а не сверхъестественное существо. Во всяком случае, не демон.

Улыбаясь, она медленным движением снимает капюшон, и я вижу лицо, прекрасное настолько, что у меня болит сердце.

У нее темно-каштановые волосы и тонкие, рафинированные черта лица, а глаза… Ее глаза невероятно живые. Очень темные, но с тем внутренним светом, который идет из души.

Это красота, которая, как мне кажется, берет начало от образов Мадонны в книгах. От сладости губ моей матери, когда она читала мне сказку на ночь. От улыбок самых красивых подруг в лицее.

Это красота, сплетенная из ностальгии и тоски.

Я ожидал всего, но только не этого.

— Видишь? Я не дьявол. Хотя говорят, что бесы часто испытывали отшельников, обернувшись прекрасными девушками…

— Ты тоже из этой серии?

— Нет. Покажи мне свою руку.

Без колебаний я протягиваю правую руку. Она не берет ее в свои, как я ожидал, но лишь слегка касается ее, изучая взглядом каждую косточку, каждое сухожилие.

— У тебя искривлен большой палец, — заключает она в итоге.

— Да, он был сломан два года назад. Фаланга, или как это называется. Костоправ починил его, как смог.

— Тебе больно?

— Нет. Сначала болел, но теперь больше нет. Я уже привык.

— Привык к неправильному? К изуродованному?

— Да.

Ее прекрасное лицо становится суровым.

— Я научу тебя никогда не мириться с исковерканными вещами. Пойдем.

— Куда пойдем?

— На мост, который низачем не нужен.

Мы долго идем. Странно идти по улице днем и не бояться. Но еще более странно было жить двадцать лет под землей, среди мертвецов.

— Какова она, жизнь в катакомбах? — спрашивает Алессия, подтверждая, если это еще было непонятно, что она может читать мои мысли.

— Да жизнь как жизнь, ничего больше. Если бы я мог выбрать, я бы не стал там жить. Но это спокойная жизнь. И не очень сложная, не считая опасности обвалов или иногда нехватки чего-то.

— И вам было достаточно света?

— Об этом забываешь через какое-то время. Конечно, иногда завидуешь тем, кто входит в отряды разведчиков. Тем, кто выходит наружу для исследований или для поиска нужных материалов. Но потом видишь, как они возвращаются, видишь эти напряженные и усталые лица и понимаешь, что лучше уж оставаться внизу, под землей.

— Понимаю.

— Но и вы же наверняка живете под землей. Как вы это делаете? Венеция ведь наполнена водой.

Ее смех — как звон колокольчика. Как звук струящейся воды.

— Это не совсем так. Ты увидишь. Это проще показать, чем объяснить.

Мы проходим через руины совершенно выгоревшего дотла района. Чернота стен резко выделяется на фоне снега. Кажется, будто мы внутри старинной гравюры.

— Этот город называется Местре. Он соединялся с Венецией мостом. Это был грязный город, но в то же время один из самых главных итальянских железнодорожных узлов. Странно, что в него не попало ни одной бомбы.