Туллио Аволедо - Корни небес

— Это была ты?

— В каком смысле? — отвечает она с удивленным видом.

— Ну, например, ты меня вылечила?

— Нет, не я.

— Но тогда… что это было?

Алессия пожимает плечами. В этот момент она кажется совсем девочкой. Ее безразличие к чудесам выглядит искренним.

— Я ждала тебя так долго, — шепчет она.

— Ты ждала меня? Как это возможно?

— Иногда мы снимся, а иногда кто-то снится нам.

— Сколько же я спал?

— Два дня, — отвечает она так, как будто это нормально. — Поднимайся уже. Я должна тебе кое-что показать.

Комната, в которой я отдыхал — если «отдыхать» — это правильное слово, — странной округлой формы. Она высокая и узкая, как дымовая труба, на кирпичных стенах — две выступа. На одном из них стоят три зажженные свечи.

Я поднимаюсь, ожидая, что испытаю сейчас чувство тошноты или, по крайней мере, головокружения. Но нет, я поднимаюсь совершенно нормально.

Куда менее нормально то, что я, оказывается, голый.

Алессия закрывает рот рукой, пряча улыбку. А потом отворачивается, как девочка, чтобы не видеть меня.

— Одежда вон там.

На выступе лежат аккуратно сложенные черные брюки, белая рубашка и черный жилет, отороченный золотыми нитками, которыми вышиты сложные геометрические узоры и мандалы.

Никакого белья. И никаких пуговиц. Вместо этого крючки и петли. Чтобы справиться с ними, мне требуется какое-то время. Вместо пояса у брюк шнурок, как когда-то на тренировочных штанах.

— Ты закончил? Я могу повернуться?

— Да.

— Ты сама элегантность. Туфли там.

Это мокасины из черной ткани. Подошва сделана из автомобильных покрышек.

Размер идеально подходит. С другой стороны, у них было два дня на то, чтобы измерить меня.

Наряд дополняет черная мантия без капюшона и матерчатая шапка.

Алессия смотрит на меня удовлетворенно.

— Все в порядке? Тогда пойдем.

За темной занавеской обнаруживается короткий коридор, который через десяток метров заводит нас в другую симметричную комнату, но большего размера. А потом — другой коридор, который ведет в другую комнату, и так далее. Если катакомбы святого Каллиста вызывали у меня клаустрофобию, то что говорить об этом лабиринте помещений, хотя и более просторных, но совершенно одинаковой формы?

— Что за странное место, — говорю я. — Почему здесь круглые комнаты? Мне не кажется, что это очень практично.

— О, да это не комнаты. Это древние цистерны. Венеция была основана и строилась на соленой воде. Артезианские скважины были редкостью. Снабжение питьевой водой, вплоть до создания в девятнадцатом веке водопровода, основывалось, главным образом, на цистернах, в которых хранилась питьевая вода. Их было огромное количество: перепись тысяча восемьсот пятьдесят седьмого года насчитывает восемьсот общественных и больше шести тысяч частных. Только самые бедные жители не имели своей цистерны. Смотри.

В ее руках оказывается листочек. Он кажется страницей, выдернутой из атласа.

— Видишь? — спрашивает она. — Венеция имеет форму рыбы.

Это правда. Я различаю изображение рыбы: тело, хвост. И даже глаз, в самой светлой части, там, где железнодорожная станция.

Серая карта города украшена красными точечками. Какие-то из них большие, какие-то намного меньше. В некоторых местах их так много, что все пространство оказывается красным.

— Это схема цистерн Венеции.

— Невероятно!

— Как видишь по этому рисунку, их размеры очень варьировались. Были как малюсенькие, так и гигантские. Цистерна монастыря святых Иоанна и Павла, например, имела площадь больше двух с половиной тысяч квадратных метров. С постройкой водопровода в тысяча восемьсот восемьдесят четвертом году все цистерны были заброшены. Но эти пустые помещения остались. Они занимали огромные пространства под городом: примерно как десятая часть всех построек над землей. Достаточно было соединить их между собой, чтобы создать систему подземных жилых помещений. И мы открыли для себя древние колодцы. Их рыли по древним технологиям. Более-менее тем же, которыми мы располагаем сейчас…

Подойдя к деревянной двери, Алессия вытаскивает висящий у нее на шее ключ внушительных размеров, сделанный из бронзы. Она засовывает его в дверной замок. Дверь открывается наружу.

Мне бьет в глаза свет и холод.

— Я не могу выходить в таком виде! Я заледенею! Да и ты плохо одета.

Алессия смеется. Она протягивает мне черную маску со странным длинным клювом. — « Для тебя не страшен зной, вьюги зимние и снег …»

— Это поэзия, а то — жизнь.

Но девушка не отвечает мне. Она выходит, невзирая на мои протесты, и спускается по длинной витой лестнице.

В конце концов, мне тоже приходится спускаться.

Сегодня видимость стала заметно лучше. Хотя на дне канала по-прежнему лежит снег примерно в полтора метра высотой, воздух чист и лишен обычного покрывала серых облаков. Я натягиваю маску, надеваю на голову треуголку и следую за ней.

Воздух, который мне удается вдыхать, несмотря на странный клюв маски, пропитан ароматами растений с солоновато-горьким привкусом. Странный, но приятный.

Как удивительно идти в дневном свете, под смертоносным дождем, который капает на нас, и «не бояться зла», как говорится в Писании. [85] Аллюзия на псалом 22: «Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной; Твой жезл и Твой посох — они успокаивают меня».

Я следую за Алессией по длинному и широкому каналу, который извивается, как змея. Впечатление, что это мертвый лес, становится все сильнее. Не все дворцы стоят прямо — некоторые сломаны или сгорели. Но большинство из них еще держатся, горделивые и великолепные, на своих хитроумных опорах.

— Венеция стоит на ста тысячах свай, вбитых в ил. Некоторые из них очень древние. Отсутствие кислорода медленно превратило дерево в камень.

Она показывает на них пальцем — иначе их не увидеть. Венеция — город маскировки и обмана. Там, где глаз сначала не замечает ничего, сконцентрировавшись, ты можешь обнаружить следы жизни, которые спрятаны так хорошо, что стали невидимыми. Часовой, вооруженный пикой и шпагой, отделяется от стены. Цвет его одежды такой же, как у свай, к которым он прислонился. Лицо тоже раскрашено в маскировочные цвета.

Когда он движется к нам, кажется, будто приближается сам город.

Алессия молчит. Между ними происходит только обмен взглядами. А может быть, и что-то еще, но мне не удается это понять. Часовой делает мне знак проходить.

— Я его не видел! — шепчу я, пораженный.

— Как не видел и других, — отвечает она.

— А были другие?

— Мы прошли четырнадцать часовых.

Больше она ничего не говорит. Я тоже не спрашиваю. У меня уже и так есть, о чем подумать.