Владимир Контровский - Холодная нефть с горячим запахом крови

— Я принёс дурные вести, великий халиф, да не оскорбят слух твой мои стенания, — Абдул-эмир согнулся в низком поклоне. — Войско разгромлено, спастись от смерти удалось немногим. Но мы шли, и сражались до конца, выполняя волю твою, о светоч веры!

Халиф молчал, поглаживая чёрную бороду, и молчание его действовало Абдулле на нервы.

— И это ещё не всё, — продолжал он, ощущая, что под его ногами вот-вот разверзнется пропасть. — Князь Василий сбросил на наши горы атомную бомбу. Это был гнев аллаха, о великий халиф! Рушились скалы, таяли ледники, и мутные потоки смывали наши аулы. И главы самых воинственных тейпов сказали, что дальше воевать не будут — московский князь пообещал, что ответом на следующий набег будут две бомбы, а на второй — четыре. Прости меня, опора правоверных, я не виноват…

— Ты не виноват, — владыка Нового Халифата оставил в покое бороду и снизошёл до ответа, — ты честно бился с неверными. Ты потерпел поражение, ты потерял четыре тысячи моих воинов и сто тридцать боевых машин, но в этом я тебя не виню — твоя сила встретила большую силу. Старейшины гор хотят вложить кинжалы в ножны и мирно пасти овец — это их выбор, хотя ты мог бы найти слова, чтобы их убедить. Это я тебе прощаю. Но ты принёс мне злую весть о разгроме, — в глазах великого халифа зажглись зловещие огоньки, — и о том, что племена Кавказа отринули войну за веру, и этого я тебе простить не могу. Тебя сварят живьём в кипящем масле, эмир.

Абдулла стремительно побледнел и открыл рот, но не успел ничего сказать — дюжие стражники сноровисто заломили ему руки и выволокли обречённого за дверь.

— Что скажет мой мудрый визирь? — халиф проводил равнодушным взглядом жертву своего гнева и повернулся к тучному сановнику, почтительно замершему подле него.

— Он виновен, и он должен быть наказан — да свершиться справедливость. Невелика потеря, о светоч веры. Место Абдуллы займёт Махмуд, он давно лелеет эту мечту. Какая нам разница? А горцы не будут сидеть в своих аулах — они вели разбойничью жизнь веками, и не мыслят себе иной жизни. Однако с ядерным оружием князя Василия придётся считаться, — вкрадчиво (дабы не разгневать повелителя всех правоверных) добавил визирь. — Мы сможем померяться силами с Русью только тогда, когда у нас будет такой же меч…

…— который мои кузнецы уже куют, — благодушно заметил халиф.

— А пока — пока у нас есть чем заняться, обратив взоры не на север, а на восток.

— Индия…

— … и Средняя Азия, о великий. У тамошних ханов и беков нет ядерных бомб — Азия ляжет под копыта твоего коня. Войди туда, пока тебя не опередил богдыхан. И не забывай о United Mankind — глобы быстро набирают свою прежнюю силу.

— О глобах я никогда не забуду, — мрачно произнёс владыка Халифата. — От них все беды…

— И есть ещё Европа, часть которой склоняется к нашей вере. А на северных границах война будет тлеть. Горцы не усидят в своих саклях — у них слишком горячая кровь. А если московский князь водородными боеголовками сравняет Кавказ со степями Прикаспия, — что ж, на всё воля аллаха. Воинов, погибших за веру, ждут ласки райских гурий, — подытожил визирь, добавив мысленно: "Хотя лично я предпочитаю ласки гурий земных…".

— Что привело тебя ко мне, святой отец?

Василий постарался придать своему голосу оттенок дружелюбия, однако вопрос всё равно прозвучал резковато — князь не любил священнослужителей, и не скрывал своей к ним неприязни.

— Я хочу смягчить твоё сердце, — кротко ответствовал патриарх. Лицо его при этом было печальным, и князь не мог понять, какова же природа этой скорби — в самом ли деле болеет отец Кирилл болью и муками людей русских, в который уже раз за долгую свою историю ввергнутых в неустройство времени перемен, или же на лице его привычная маска, приросшая так, что сделалась она второй кожей патриарха. "Привычка — вторая натура, — с раздражением подумал Василий, вглядываясь в костистое лицо Кирилла и не находя на нём ни малейших признаков фальши. — Если долго и очень убедительно лгать, то в конце концов сам начнёшь верить в то, о чём говоришь. Хотя, быть может, я не прав: Кирилл отличается от "партаппаратчиков Всевышнего", озабоченных не величием духа, а ублажением бренной плоти и набиванием мошны. Жернова постобвала стёрли всю эту братию в порошок — я и сам, грешен, приложил к этому руку. А патриарх московский чем-то напоминает христиан-первомучеников — в наше время священнику куда легче заработать терновый венец, нежели сытную трапезу, хмельное питьё и мягкую постель с распутной дебелой девицей. Смягчить, говоришь, сердце, да?".

— И какое же из моих деяний жестокосердных так встревожило тебя, отче, — в голосе князя отчётливо прозвучала ирония, — что ты пожелал встретиться со мной наедине, без посторонних глаз? Говори прямо — мы здесь одни. Я отключил камеры слежения — думаю, ты не замышляешь воткнуть мне в спину отравленную иглу.

— Жестокостям твоим несть числа, — недрогнувшим голосом произнёс патриарх, не обращая внимания на тон князя и на его оскорбительный намёк. — Зачем ты бомбил Кавказ? В атомном огне сгорели тысячи женщин и детей!

— По моему приказу стратегический бомбардировщик "Ту-160" нанёс удар крылатой ракетой с термоядерной боеголовкой мощностью двести килотонн по Кавказскому хребту, — князь невозмутимо кивнул, — но удар был не прицельным. Эта была только демонстрация силы, святой отец, — необходимая демонстрация. А случайные жертвы…

— Женщины и дети…

— А сколько женщин и детей погибло в наших землях в результате разбойных набегов за последние десять лет? — глаза Василия гневно сверкнули. — Их ты считал, отче? Не время радеть обо всём человечестве — моя забота прежде всего о людях моего княжества, о жёнах и детях земли русской! И не надо жалобить меня притчей о цене одной слезинки ребёнка — я сделал то, что должно было сделать. Зато теперь халиф угомонился, и абреки тоже притихли, пусть даже на время. Я князь, святой отец: богу — богово, кесарю — кесарево.

— Пусть так, — Кирилл чуть наклонил голову, и князь не видел выражения его глаз. — Не мне судить — ты за всё ответишь перед судом Господа нашего. Война — дело воинское, но что творишь ты в пределах своего княжества? Зачем бессудно и беззаконно опричники твои карают смертью лютой сотни и тысячи людей, среди которых множество безвинных!

— А, вот оно что… — Василий усмехнулся волчьей усмешкой. — Кровь жертв тирана вопиет об отмщении? А я не знаю другого способа очистить земли мои от скверны. За годы, прошедшие после воцарения у нас Золотого Тельца, люди потеряли совесть — что ж, пускай теперь ими правит страх. А потом, быть может, по прошествии времени… Телец мёртв — его убил один питерский чернокнижник, имя которого тебе ведомо, — и люди изменятся.