Александр Афанасьев - Гнев божий

Дальнейшее шокировало даже ко многому привычного Гагика. Сначала опоновец и боец из охранения колонны – видимо, начальник – о чем-то ругались, опоновец тряс какими-то документами, боец из охранения, по виду походивший на бойца из отрядов самообороны – размахивал руками, ругался. Потом вдруг опоновец достал из кармана пистолет и совершенно буднично выстрелил в пах азербайджанскому самооборонщику, а потом стал стрелять по тем, кто находится в «УАЗе»; ошеломленные, они не смогли ответить и так и погибли один за другим. По остальным машинам стали стрелять из автоматов и пулеметов другие опоновцы, шансов не было никаких, людей хладнокровно истребляли.

После двух минут стрельбы все закончилось. Один из автобусов вяло горел, остальные просто были изрешечены. Не пострадал «КамАЗ», по нему били прицельно, только по кабине, не задевая двигатель. Один опоновец стал тушить автобус, хлопая по пламени каким-то ватником и громко матерясь по-азербайджански, остальные начали вытаскивать из автобусов людей, раскладывать их на дороге и обыскивать. Некоторых, перед тем как обыскивать, добивали ножами.

Беженцы… Беженцы, которых вывозил отряд самообороны, понятно, что, покидая обжитые места, люди брали с собой все самое ценное, что можно унести на себе, а учитывая азербайджанские традиции – ценным обычно было золото. Двое опоновцев занимались зубными коронками – один, зажав голову приглянувшегося им мертвеца между сапогами, изо всех сил бил в лицо затыльником приклада, второй выгребал изо рта золотые коронки и совал их в пакет. Руки у всех опоновцев были в крови, они весело и злобно матерились, переходя от трупа к трупу.

Гагик закусил губу, соленая влага полилась в рот – только бы не закричать, только бы не… Бандитов было человек двадцать, одному ему с ними не справиться, и артиллерию тоже не навести. Только смотреть… и запоминать до конца жизни.

Один из опоновцев собирал оружие и сносил его в кабину «КамАЗа», второй залез в нее на место водителя, спихнув труп, – и машина взревела двигателем, приветствуя новых хозяев. Покончив с трупами, несколько опоновцев стали вытаскивать из багажного отделения автобусов сумки и потрошить их, ища, чем бы поживиться. Все сносили в «КамАЗ» и один из «УАЗов».

Потом один из опоновцев, повинуясь команде другого, странно повел себя. Сначала он достал пачку сигарет из кармана. Каждую из них он обламывал, где-то наполовину, где-то на две трети, прикуривал, выкуривал немного – и аккуратно клал за землю в разных местах. Потом он взял какой-то пакет и начал еще что-то разбрасывать. Потом опять взялся за сигареты, и так он подошел вплотную к тому месту, где прятался Гагик Бабаян. Опасаясь быть замеченным, он опустил голову и замер, как парализованный. Послышались еще чьи-то тяжелые шаги, потом луськ, напоминающий оплеуху или хороший подзатыльник.

– Ты что делаешь, сын осла? Я тебе что сказал делать?

– Но мюдюрь Гуссейн, я делаю в точности так, как вы мне приказали!

Голос был знаком Гагику! До боли знаком, только он не мог понять, откуда, где он его слышал, а поднять голову и посмотреть он не смел.

– Вот идиот! Когда ты бросаешь сигарету, ты что делаешь?

…

– Ты ее тушишь, сын осла! Ты делаешь ногой вот так! О Аллах, за что ты мне послал таких идиотов!

– Но мюдюрь Гуссейн, если я буду топтать сигареты ногами, как же все узнают, что они армянские?

– Это не твоего ума дело, сын осла, кому надо – тот увидит. А вот если они будут лежать вот так – то все увидят, что они просто кем-то положены. Ты газету где бросил?

– Вот там. Но мюдюрь Гуссейн, а как же патроны?

– А кто узнает, что они азербайджанские, у нас одинаковое оружие?! Никто ничего не узнает, если такой тупой осел, как ты, не откроет свою пасть! А если откроет – то, клянусь Аллахом, я вскипячу на костре казан с маслом и вылью его в болтливые рты, чтобы они больше никогда не могли открыться! Иди к машине, идиот, и покажи заодно, где ты бросил газету! О, Аллах…

Шаги начали удаляться…

Возня у расстрелянной колонны продолжалась еще недолго, потом одновременно взревели моторы «КамАЗа» и «УАЗа». Бандиты взяли все что могли и уезжали с добычей.

И тут Гагик вспомнил. Вспомнил все. Осознание было столь ярким, что он схватился за автомат, готовый умереть, но убить, остановить этого… – но было уже поздно.

– Эй, армян!

Это был Али. Али Мухаджиев. Тот самый Али – Муха из Сумгаита, ублюдок, который ударил заточкой в спину трудовика Пал Палыча и чуть не зарезал его! Это был Али… из Сумгаита… в котором тогда…

Встав из-за укрытия в полный рост, ничего и никого не боясь, шатаясь как пьяный, Гагик Бабаян подошел к расстрелянной колонне, к выложенным в ряд убитым и ограбленным людям, к «УАЗу», в котором была открыта дверца, и на землю капля за каплей, весомыми, безмерно весомыми каплями капала багровая человеческая кровь.

Гагик Бабаян стоял так какое-то время. Стоял и смотрел. Потом бросился бежать к лесу. Тоже – как тогда…

Во всем, конечно, обвинили армян.

Вернувшись, моджахеды так и не поняли, что произошло, считалось, что он погиб во время очередного боя – Алим получил орден Звезды первой степени, который остался лежать в сейфе ХАД, и смертный приговор от исламской шуры Афганистана, вынесенный полгода спустя. В Афганистане трудно было что-то утаить.

Шурави уходили. Разворачивался процесс примирения, который Алим и многие другие его сослуживцы не понимали и не принимали. Они знали, что есть много солдат, которые избегают стрелять по моджахедам, специально целятся мимо, потому что они соотечественники и единоверцы, и осуждали их. Какие же это соотечественники? Они ушли на ту сторону границы – их дело, вольному – воля. Но зачем они обратно идут сюда? Если им не нравится жить в Афганистане – пусть живут там и дадут афганцам, живущим в стране, жить так, как они хотят. Почему они говорят, что хотят свободы – но на самом деле посягают на свободу других людей?

И как можно считать соотечественниками и единоверцами тех, у кого на руках кровь твоих товарищей?

И Алим, и многие из его товарищей и даже некоторые шурави, с которыми Алим поддерживал связь, считали, что никакого примирения быть не может. И надо, даже если шурави уйдут – стоять насмерть, защищая свою страну и свой народ. Алим был уверен, что они выстоят.

Надо сказать, что Алима, в отличие от многих его товарищей, не поразила болезнь размежевания, коснувшаяся многих в партии. Он был всего лишь нищим пацаном из придорожного кишлака, которого новая власть вылечила, выучила и научила воевать. За это он был ей благодарен, точно так же, как он был благодарен спасшим его жизнь шурави. Он не понимал сути дискуссий, которые, бывало, вели и его товарищи в казармах, он не понимал разницы между Парчам и Хальк и вообще мало кто понимал [50]. Зато он воевал, и воевал честно – в операции «Магистраль», ставшей лебединой песней боевого содружества афганцев и шурави, они не только провели в заблокированный душманами город все, что хотели провезти, но и едва не разгромили всю группировку моджахедов в этом районе. Не случилось этого только благодаря политике национального примирения и предательству Кабула [51].