Андрей Щупов - Приглашение в ад

Ему снова снились кошмары: шелест гигантских мокриц, лицо шепчущего молитвы Лебедя, барахтающийся в руинах Фемистокл. Вадима окружала мгла, и выстрелы сыпались со всех сторон, заставляя корчиться и прикрываться руками. Влага липла к лицу, и он никак не мог понять, собственный ли это пот, дождевые капли или солоноватые брызги от вонзающихся в живую плоть пуль. Ужас был совершенно бессмысленным, но он пробирал до кончиков ногтей. Хотелось вскочить и бежать, но, как всегда, не хватало сил. Он способен был только ползти, и ноги тащились за ним омертвевшими поленьями. Изнемогший, он рухнул на землю, и тотчас лицо Лебедя склонилось над ним, тонкие руки ухватили за плечи.

— Проснись, Вадик! Проснись же! Ты не верил, что они есть, а они тут — рядом…

Вадим силился ответить, но получалось лишь невразумительное мычание. Однако и оно нешуточно перепугало друга. Одна из ладоней Лебедя метнулась к его губам.

— Молчи! Они могут услышать!..

Самое непонятное заключалось в том, что проснуться надо было особенным образом, и Дымов это интуитивно понимал. Полное пробуждение могло унести его от Лебедя и от того жуткого, что покойный хотел ему продемонстрировать. Однако с узами сна он тоже должен был расправиться…

Вадим напрягся, в затылке болезненно заломило, и тело в конце концов ему подчинилось. Часто моргая, он с трудом сел, а, чуть погодя, поднялся на ноги. Что-то было не так с его зрением, он продолжая видеть мир размытым и полустертым, словно нырнул под воду или надел чужие очки. Протерев глаза и несколько раз с усилием сморгнув, Вадим понял, что так оно все и останется. В этой реальности видеть лучше, чем он видел, было невозможно.

Он лицезрел дом, в котором они спали. Стен не было, и, кажется, — не было крыши. Силуэты спящих словно зависли в воздухе, и Вадим даже угадывал среди них отдельных людей. Вот двое охранников из вестибюля Кита, а это, пожалуй, сам Кит. Тот, что сидит рядом, наверняка — Аристарх. Еще парочка переплетенных тел — должно быть, Лот со своей подружкой…

Лебедь вновь привлек его внимание, пальцем требовательно ткнул в сторону. Продолжая протирать глаза и тщетно пытаясь сделать видимое более отчетливым, Вадим повернул голову и в самом деле разглядел ИХ. Впрочем, он не совсем понимал, о ком говорит Лебедь, но во всяком случае теперь он их видел! Кажется, Лебедь называл их глонами, но откуда взялось это название? Черные тени бродили по дому группами — по двое и по трое, склоняясь над спящими, к чему-то прислушиваясь, обмениваясь странными жестами, не произнося ни звука.

— Мы спим, они бодрствуют, — шепотом сказал Лебедь.

Губы Вадима наконец-то разлепились.

— Кто они? — хрипло спросил он.

— Тени! Ты же их видишь!..

Он действительно видел. Тех, кто днем покорно сопровождал людей, повторяя их жесты, вторя их движениям.

Вадим попытался сделать шаг, но тело оставалось ватным, ноги едва держали его. Эта реальность была НЕРОДНОЙ, — рыба на суше — тоже калека, но при всем, при том Вадим чудовищным образом сознавал, что он и впрямь проснулся. Это не было сном, но не было и бодрствованием. Некое третье состояние, лишающее эйфории первого и сил второго, зато дарующее зрение, которым можно было увидеть глонов.

— Идем, — Лебедь потянул его за руку. — Здесь где-то Паучок. Он тоже с нами.

— Не могу, — Дымов неимоверным усилием переставил ногу, потянул за ней другую и в изнеможении повалился. Примерно также, должно быть, чувствовали себя закованные в кандалы каторжники.

— Что же ты? Пошли! Иначе нам с ними не справиться!

Лебедь вновь склонился над ним, но некая таинственная нить оборвалась. Вадим уже не в силах был цепляться за это пространство. Сон тянул его вглубь, мир реалий разворачивал и распахивал. Нужно было выбирать, и он ускользал, все более теряя Лебедя. Образ друга, его голос становились все более призрачными. Лицо съедалось туманом, слова улетали ввысь. А в следующую секунду Вадим распахнул глаза и сел.

Его трясло, как в лихорадке. Явь пришла на смену бредовым видениям, но дрожь не унималась. Обняв себя руками, он поднялся и, нашарив на тумбочке спички, с усилием и не сразу припомнил, что это не башня и вообще не город. Свеча, впрочем, отыскалась и здесь — да не одна, а с целой компанией товарок. Бронзовый, тонкой работы канделябр, приютил сразу пять свечей. Короткой жизни вспыхнувшей спички хватило только на то, чтобы запалить одну-единственную, но Вадиму показалось достаточно и одной свечи. Непроизвольным движением он задержал над ней ладонь, словно намереваясь согреться от этого крохотного язычка пламени. На какой-то миг ему даже показалось, что все прошло, но зубы тотчас выдали длинную дробь. Вадим стиснул руками виски. Такого с ним еще не бывало. Шатаясь, он приблизился к окну и выглянул наружу. Огни, огни… Спать на Горке дозволялось не всем.

— Четыре ударных группы… — забормотал он, стараясь мыслями о предстоящей операции вытеснить необъяснимый страх. — Четыре отряда… Бомбовый удар по шахтам и одновременная атака бронепоезда. С двух сторон…

Бормотание его прервалось. Внезапная мысль заставила вернуться к свече.

— Чепуха!.. Быть такого не может! — Вадим медленно протянул к язычку пламени дрожащую руку, но взгляд его обратился не к ней, а к стене. Его словно ударили плетью по глазам. Тени на стене не было. Совсем.

Посмотрев на ладонь с темным пятном копоти от свечи, Вадим хрипло рассмеялся.

Это было ОНО — то самое, чего подспудно боялись все в этом уцелевшем и пытающемся уцелеть мире. Можно было скрежетать зубами, рычать от ярости, но изменить что-либо он уже не мог. Некая предопределенность наподобие хирургического лезвия вторглась в его плоть, разом перекроив судьбу и обозначив берег, который до сих пор угадывался лишь у самого горизонта. И, наверное, впервые Вадим прислушался к себе особым образом — прислушиваясь на самом деле даже не к себе, а к тому чужому, что, войдя в тело, завладело им уже сейчас, игнорируя живого хозяина. Вспомнилось разом все — и прошлые сны, и звонок телефона-автомата, и странная царапина на вечеринке у Поля. Несомненно болезнь намечалась уже тогда, усиливаясь от приступа к приступу. Ему некогда было болеть, но он заболел. Это было подло, это было несправедливо, но это случилось.

Волна озноба вновь обрушилась на Дымова, и мысль о близкой кончине уже не показалась дикой. Нет, она показалась ему страшной. Это тоже следовало пережить, призвав к себе не мужество — какое, к чертям, мужество! — призвав нечто, что утешает, обобщая, оправдывая и приоткрывая завесу. Ведь если не стесняются толковать об Армагеддоне, если в конечном счете ЭТО суждено всем и каждому, то, значит, надо быть готовым. Стыдно, наверное, быть НЕГОТОВЫМ. В любой день, в любой час и любую минуту. Тем более, что у него оставался запас времени. Лепить себя еще было не поздно. Ему хотелось верить, что не поздно. За стадией страха, Дымов чувствовал, должна была последовать стадия надежды, и нужно было только чуточку обождать. А опыт со свечой, сон — все это было лишь весточкой, своего рода джентльменским предупреждением. Вероятно, следовало поблагодарить судьбу и за эту малость…