Тимур Туров - Святые бастарды

– Подъем, тутти-ту, в одиннадцать! – крикнул альв. – Вереск, ты все принес?

– Некоторых вещей найти не удалось, брал самое близкое, что можно было достать, – ответил оборотень.

Он скинул кроссовки и поплелся в душ.

Иво взял сумки – тяжеленные, килограммов по двадцать пять в каждой – и, сдвинув занавеску, внес их к Мажу. Альв сидел в кресле, наклонившись вперед, и водил деревянным жезлом над оранжевым огоньком стоявшей на столе свечи.

– Ставь на пол, тутти-ту, я разберусь, – велел он.

– Хорошо, – Иво опустил сумки на пол.

Уже выходя, он уловил какое-то странное движение сзади, но, резко обернувшись, увидел альва в той же позе и занимающегося тем же самым.

Следом за Иво к альву зашел Атаниэль, притащивший рюкзак. Ему тоже было интересно, что делает друг, и вышел он через пару секунд с разочарованным лицом – ничего эдакого Маж не совершал.

Спросить Вереска о том, что он купил, не удалось – выйдя из душа, оборотень, как зомби, прошел к своему диванчику и, даже не задергивая занавеску, лег спать.

Атаниэль спросил у него, остались ли деньги, на что Вереск ответил: «Семьдесят долларов», – и засопел, проваливаясь в сон.

– Мы снова нищие, – констатировал элохим.

Впрочем, нельзя было сказать, что он сильно разочарован этим фактом.

Иво посмотрел на спящего оборотня и пошел к себе. Задернул занавеску между стеллажами, положил «цветок» под подушку и довольно быстро уснул.

Санктпитербурх стал выше и красивее.

Там, где раньше стояли деревянные двухэтажные дома, сейчас красовались каменные, подходы к самым видным зданиям вымостили булыжником, а по деревянным тротуарам можно было ходить, не рискуя провалиться по колено в грязь, хотя дождь начался давно и зарядил надолго.

Еремей, кутаясь в тяжелый, подбитый куньим мехом плащ, постучал в маленькую дверцу черного хода в красивом высоком доме.

Бывший крепостной, бывший беглый и бывший свободный мужик вспомнил, как когда-то пешком шел в этот город в первый раз и как девятнадцать лет назад уехал отсюда в Верхотурский уезд, помогать Никите Демидовичу осваивать уральские земли под молотовые и чугунные заводы.

Житье на Урале сделало из беспокойного и неуверенного мужика сильного и властного человека.

Оборотни, или, как они называли себя – маах'керу, оказались меньшей из всех проблем. После первых стычек и долгих переговоров они стали верными союзниками, куда более надежными, чем иные люди.

Но учитывая, что источники в этом краю последнее время появлялись куда чаще, чем исчезали, проблем возникало все больше. Плохо было с местными дейвона, приходилось объясняться и с кровососами-верог, а однажды Еремея заразили чем-то слаш, и в обычное время-то малопонятные, а тогда, в дни всеобщего мора, вообще дикие и странные. От гадости той Еремей едва оклемался, лечили его и льдом, и жаром, и кровь выпускали так, что едва в жилах что прощупывалось.

Никита, по первости хаявший и Еремея, и Феофана, постепенно понял ценность нового человека, и последние годы жизни при посторонних величал его Еремеем Васильевичем, хотя в личной беседе мог и «Еремкой» тыкнуть.

Именно Еремей присоветовал Никите Демидовичу выписать из Швеции и Санктпитербурха болотников, или, как их уже начал называть и он сам, Часовщиков. Невысокие лопоухие человечки чувствовали и металл, и как с ним обращаться, легко могли скопировать немецкие ружья и разные вещицы, на чем сошлись с Никитой, который и сам был мастером изрядным.

Никита Акинфеев, пожалованный царем наследным дворянством и фамилией Демидов, ненадолго пережил своего благодетеля, Петра Алексеевича, – а сын Никиты, Акинфий, всегда с большим интересом прислушивался к Часовщикам, чем к Еремею. Едва отец умер, он начал потихоньку отодвигать Еремея в сторону, а все его дела сдавать обрусевшему шведскому Часовщику Прохору, среди родни звавшемуся Роп-Рохом.

И уже не Еремей ездил на Алтай, не он разбирался с пришлыми джинна, не он накладывал заклинания на новый источник в Невьянске. Постепенно он отошел от демидовских дел, организовал свой орден человеческих магов – «Седой Урал», и уж там развернулся, благо все, видящие сквозь Пелену, знали его хорошо, кто-то ценил, а кто-то и боялся.

Старший сын, Демид, прижитый от девки Прасковьи, поморозившейся по глупости в тысяча семьсот двадцать четвертом году от Рождества Христова, обладал магическим даром, многое умел и был готов перенять власть из отцовых рук, если Круг Старших ордена согласится назначить его на эту должность.

А вот младший, Никита, законный, таланта к магии не перенял, и это сильно беспокоило Еремея. Он уже совсем решил отойти от дел и отправить младшего в Санкт-Петербург, в семинарию, под крыло к старику Феофану, с которым поддерживал хоть и редкую, но искреннюю переписку, когда пришло письмо из столицы. Прибыло оно якобы от дьяка Семенова с предложением прибыть в Санкт-Петербург и ознакомиться с завещанием умершего в первой декаде сентября Феофана Прокоповича.

Письмо было писано рукой Феофана, в этом Еремей не сомневался. Оставив вечно хворую жену Настасью с сыновьями в Невьянске, он спешно отбыл в столицу.

И не узнал город, который оставлял почти тридцать лет назад. Тогда это была одна сплошная стройка, грязь и роскошь в нем соседствовали друг с другом, сейчас же это была полная лоска европейская столица.

Еремей еще подумал, что и он, и Санкт-Петербург переменились одинаково – выросли и заматерели, поднявшись из грязи. И вот он стоял перед дверью дома, соседствующего с указанным в письме, – шифр был прост, но никто, кроме Еремея и Феофана, не понял бы, что если в предыдущей фразе есть отрицание, то адрес смещать вперед, а если подтверждение – то назад.

Наконец дверь приоткрылась, в проеме стоял сам Феофан. Был он взъерошен и неряшлив, сильно отличаясь от того блистательного клирика, каким его помнил Еремей.

– Проходи, – буркнул Прокопович. – Плащ кидай на пол, дев-ки почистят и высушат.

Прихожая в людской была тесной и невысокой, зато секретный кабинет, куда вела особая дверь, оказался велик и роскошен.

Окон в нем не имелось, еще две двери были заколочены – старик явно кого-то боялся. Здесь было множество книг, разложенных по стеллажам, рабочему столу, и даже на полу валялись сомкнутые или распахнутые тома. Часть на славянском, часть по-иностранному, а какие-то и чистые, с отдельными фразами или заполненными наполовину страницами. Везде были перья – отточенные, ступившиеся или еще не знавшие лезвия ножа.

– Садись, – велел Феофан, указывая на низенький пуфик для ног. – При Петре не успел я очистить землю Российскую от нелюди, а при Анне Иоанновне слишком круто взял, от меня свои же отступились, Маркелка, собакин сын, за добро гнусней змеи подколодной отплатил! Ладно, не о том говорю…