Потеряные

— Давай попробуем выключить фонарик, — предложила Трава. — Остались последние батарейки, а если будет сильно страшно, опять включим. Ты не боишься?

— А чего бояться? С фонариком, конечно, красивее, но и без него все прекрасно видно. — отмахнулась Рыся, втихаря отколупывая когтем побольше плесневой пленки, но очередной раз перестаралась и наскребла кучу песка и камешков, скрипевших на зубах и грозивших потерей оных. Трава повернула подругу за плечо.

— Ты хочешь сказать, что ты видишь в темноте?

— Ннну, я не знаю, я вижу все время, только по-разному. Трава выключила фонарик.

— Вот так видишь?

— Ну да… А ты что, не видишь? Трава подняла руку в сторону,

— Что я делаю?

— Ну, руку подняла, — уже с раздражением ответила Рыся, которой Трава мешала наслаждаться вкуснятинкой, поесть девочка любила.

— Слушай, а почему на станции мы этого не знали, ну, что ты видишь в темноте?

— Так на станции и темноты нет, я и сама не знала, а потом, темнота — это когда все светится, а когда фонарик или лампы, то все разноцветное.

— А ты знала, что видишь не так, как все? — Трава постепенно успокоилась. В конце концов, мало ли что было на станции такого, о чем сейчас трудно было вспомнить.

— Ну, родители говорили как-то, что я вижу радиацию. Папа тогда сильно спорил с Рексом. Он говорил, что радиацию видеть никто не может. Глаза приспособлены для других волн, что ли, не помню. А Рекс говорил, что мы — мутанты, поэтому то, что происходит с нашими организмами, никому не может быть понятно. Еще он говорил, что никакой институт не мог бы позволить себе столько умерших от неправильных опытов младенцев, зато кто выжил, тот приспособлен к новым условиям гораздо больше, чем их предки. Ну, еще многое они еще говорили, я все не помню. По-моему, Рекс так и не переубедил папу. Но меня просили проверять вещи на радиацию, а потом их замеряли радиометром. А еще, помнишь, я видела, когда человек сильно светится, то он быстро умирает. Ты сама сначала мне не верила, а потом все так и получалось, и мама сказала, чтобы я никому не говорила, а то люди не правильно все понимают.

Болтая, девочка не переставала отколупывать кусочки натеков и засовывать их в рот. Только немного погодя Рыся заметила, что Трава, как-то странно прищурившись уставилась на стену, по которой текла вода.

— Эй, ты чего?

— Блин, да ты не увидишь. Тут не темно. Эти грибы немного светятся, видеть я ничего не вижу, но вся стена зеленоватая, как в дальнем тоннеле, где папа ставил опыты с растениями.

— Почему грибы?

— Потому что. У мамы в книге такие описываются, которые растут в подземельях и светятся. Не помню, как называются. Эти, конечно, больше, и светятся ярче, наверное. Мама говорила, что на поверхности все было намного меньше, чем когда мутировали и растения и животные. Вот как мокрицы эти.

— Травка, а ты точно знаешь, что это безопасно есть?

— Ну, да…

— А откуда?

— Не знаю, запах съедобный, вкус, и про этих многоножек я тоже сразу знала, что они безопасные и ничего нам не сделают. Даже жалко ту, которую Пард пришиб.

Девчонки еще попромывали косточки грубияну Парду, похихикали и вдруг поняли, что усталость берет свое, что спать хочется просто нестерпимо, а парней будить ох как не хочется, они и вправду сильно вымотались. И со словами «Сейчас мы немножечко только полежим» девочки крепко уснули, сытые и довольные, крепко обнявшись во сне.

Тиру снился мучительно страшный сон. Это были подземелья, которых он не знал и не чувствовал, наполненные незнакомыми запахами и звуками, самыми жуткими из которых были чьи-то тихие, мучительные, приглушенные стоны, перемежающиеся с всхлипываниями. Вокруг явно была опасность, но он никак не мог понять какая, что пряталось в темноте и угрожало ему и спутникам страшной и неминуемой расправой. Он крутил головой, старался нащупать хоть что-то, но вокруг не было ни стен, ни живых существ, он был один и беспомощен, как никогда. Всегда вокруг были спасительные своды, на станции он знал каждый камешек, каждую ступеньку или колонну. Здесь не было ничего, и только чей-то сдавленный стон-плач продирал душу по-живому, вызывая чувство мучительной беспомощности, страдания, почти физического, выколачивающего слезы и заставляющего корчиться от беспросветного сострадания, переходящего в отчаяние. И тут он понял, что уже не спит, а чувство осталось тем же, и стоны действительно раздаются, переходя в приглушенное, мучительно подавляемое подвывание. Одним прыжком Тир оказался на ногах, попутно уловив, что хорошо выспался, и тело слушается его, как никогда, несмотря на затекшие со сна мышцы. Прислушавшись, он уловил вместе с плачем и мирное сонное посапывание многих носов.

— Эй, кто плачет, что случилось?

В ответ, словно то, что Тир проснулся, послужило разрешением, плач вспыхнул с новой силой, теперь уже громче, судорожней, и вскоре перешел в перепуганные, по-детски безутешные, стоны боли, страха и отчаяния. Тут уж зашевелились и остальные.

— Трава, Пард, что случилось, кто плачет? — Тир сам чуть не заплакал от беспомощности, продвигаясь на звук и стараясь нащупать рыдающего товарища. Наконец, под рукой у него оказалась лохматая длинноволосая голова с неким подобием косичек на ней — Рыся. Тир присел на корточки, пытаясь одновременно прижать девочку к себе и осторожно определить наощупь, в чем дело. Дотронувшись до голых ног Рыси, Тир ощутил что-то липкое и страшно мягкое и, одновременно, плач девочки перешел в судорожный всхлип, и она изо всех сил вцепилась подростку в плечо, чуть не уронив его при этом. К своему облегчению, Тир услышал растерянные и сонные голоса остальных. Пард очухался первым и быстро включился в происходящее, благо всхлипывания плачущей Рыси не услышать уже было невозможно. Почти сразу подскочила Трава, но зрячие ребята потратили уйму времени на поиск фонарика и суету в потемках. Тир впервые почувствовал, что он слеп, и это не есть хорошо. Как то до сих пор ему это не мешало, но не в характере парня было предаваться унылым размышлениям, нужно было приспосабливаться. Он осторожно начал прощупывать ногу Рыси от вполне целого бедра, спускаясь к ступням. Чуть ниже колена нога Рыси дернулась, и она опять вцепилась ему в плечо, в предчувствии сильной боли. Плакать девочка почти перестала. Наконец-то ребята нашли фонарик и, перестав ругаться, подобрались к сидящим около стены Рысе и Тиру. Рыся, вся сжавшись, сидела, оперевшись спиной о неровную стену. При первом же взгляде на девочку становилось ясно, что дело плохо. Девчонки на станции носили короткие платья, и теперь было видно, что поперек ее ничем не прикрытых ног проходит страшная полоса голого мяса, синеватого по краям. Рыся опухла от слез и, возможно, от попавшего в кровь яда и выглядела ужасно. Тир, беспомощно обнявший ее за плечи, гладил спутанные волосы и что-то бормотал, по-видимому, утешительное.