Андрей Лазарчук - Темный мир

Теперь Волков не пел, а что-то ритмично вопрошал у щита, замолкая время от времени и вслушиваясь в ответы, которые были недоступны для других. Потом он взмахнул ножом и вспорол себе левое предплечье от локтя до кисти. Кровь обильно окропила щит и зашипела, впитываясь. Рана тут же закрылась, на ее месте образовался шевелящийся красно-лиловый, как огромный червяк, рубец. Волков, воздев руки, произнес длинную и явно вопросительную тираду, и как бы в ответ лунный свет перестал клубиться и хлынул сверху потоком. Вику вдруг перевернуло головой вниз, опора из-под ног пропала, накатила волна паники. Волков стремительными движениями надрезал ей запястья, локтевые сгибы, шею над ключицами, бедра у самого паха. Боли не было совсем. Кровь кипящими потоками хлынула по телу, вся до капли устремляясь к щиту, растекаясь по нему, – и впитывалась, впитывалась…

Барабаны грохотали где-то в центре мозга – уже даже ближе не к ушам, а к глазам.

Потом Вика почувствовала, что проваливается, падает, ударяется, потом – что ее куда-то несут. Потом она оказалась в лесу.

Иди, сказал ей голос Волкова. Иди домой. Я же сказал, что ты сможешь пойти домой .

И она пошла.

– Теперь ты, – сказал Волков одному из охранников.

Тот встал на колено и наклонил голову, обнажая горло…

Слава богу, яд щупалец оказался не слишком долго действующим. Уже на ступенях я начал что-то не только видеть, но и понимать, и ощущать тело, и осознанно контролировать движения. Другое дело, что рубец на шее раздулся и горел. Но на это можно было не обращать внимания.

Джор, кажется, тоже понемногу приходил в себя – просто ему больше досталось.

К сожалению, с возвращением сознания пришла и эмоциональная слабость, пустота. Адреналиновый барьер рухнул, и я вдруг понял, что сейчас начнется паника и дальше – полный распад. Это было как в той школе, когда я заглянул в подвал… и тогда только Маркушкин спас положение, просто набив мне морду. Но сейчас Маркушкина не было…

Кстати, я не знаю, почему меня тогда охватила паника. В самом раннем детстве я боялся пауков и темноты. Страх, отключающий мозг. И там случилось что-то наподобие того, как если бы я маленький шагнул в темный подвал, кишащий пауками. Наверное, я просто что-то почувствовал тогда, но описать этого не могу до сих пор…

Лестница кончилась, и тут же кончилось наваждение. Мы снова были в подвале ангара, откуда и начался наш поход – и прямо перед нами был коридор «зверинца», и навстречу нам неслись три волка. Надо было сказать «слово власти», но горло не пропускало звуков, поэтому пришлось просто стрелять на поражение…

А вот потом я все-таки рухнул. Не просто ноги отказали, а вообще все.

– Чего же мы ждем? – прошептала Маргит.

– Сигнала, – сказала Маринка.

– Какого? От кого?

– Молчи.

Ничего не происходило.

Я приподнялся. Позорище, я упал на марш-броске, не просто упал, а отключился, такого со мной не…

…ни фига. Я стоял на четвереньках, а песню о псах и трусах мне в оба уха орали Патрик и Аська, и уж я не знаю решительно, где они ее подцепили, хотя как не знаю, я же сам им ее пел, мы ж теперь одной крови, где, кстати, гитара? Да, но бросок-то надо продолжать, ребята… Это не бросок, Костя. Это настоящий бой. Как в той школе. А ты чем-то траванулся, ну-ка давай быстрее на ноги…

Я встал, мир качнулся, как лодка, но не черпнул бортом.

тут же подхватили Патрик с Аськой и даже Артур, а Джор царапался по стенке, пытаясь подняться и тоже поучаствовать в пении.

Конечно, это была не строевая песня у нас, «О псах и трусах», кто бы из начальства допустил такую строевую, хотя разведчикам и позволено было много и даже сверх того, – но под нее мы бегали и коротенькие, и полноценные марш-броски, разрабатывая дыхалку. Там было куплетов сорок, чем дальше, тем похабнее, наверно, каждый стоящий разведчик на пике вдохновения добавлял свой сокровенный куплет – и про хохляцких воинов, и про чеченских, и про мордовских (Маркушкин особенно его любил), и про татарских, и про грузинских, и про корейских (привет начштаба полка майору Цою) – в общем, ора нам хватало надолго…

– Стоять, – сказал Шарп. Бойцы остановились. Это были ветераны, давно обращенные, у них были человеческие имена и даже какая-то индивидуальность – тоже не звериная, а человеческая. – Что вы тут делаете? И где Ульфур?

– Старший охранник Зубарев, – представился тот, что был повыше и действительно старше и возрастом, и лычками. – По приказу главного выводили за периметр каригу. Ульфур убит. Доклад окончен.

– Кто убил Ульфура и где?

– Не могу знать. Но Ульфур перестал жить примерно полчаса назад.

Волки чувствовали друг друга, даже не слыша и не видя, про эту их особенность Шарп знал хорошо и всегда старался ее учитывать.

– Много еще погибло? – догадался спросить он.

– Да, начальник. Уже семеро. Трое – только что.

– Что тут у вас происходит? Бой идет?

Охранники переглянулись, но промолчали.

– Приказ немедленно вернуться вам был отдан?

– Нет, начальник.

– Тогда проводите меня к пульту охраны. Черт знает что творится…

Втроем они обогнули гараж и подошли к вагончику, где располагалась пультовая и куда недавно заглядывал Волков, чтобы полюбоваться на полет парапланеристов.

– Сахно, открывай, это я, Шарапов, – сказал Шарп в микрофон переговорного устройства.

– Приказано не пускать никого.

– Догадываюсь. Тогда в двух словах скажи мне, что это у нас за бойня на территории и с кем будет разбираться главный, когда закончит свои пляски с бубном?