О'Санчес - Что может быть круче своей дороги?

— Еще... еще... — Что? Что еще... А... Это она, она мне шепчет: «еще»... Н-на! Вот тут она забилась не шутя! Еще Шонна с давних пор научилась бояться в сексе, когда я вхожу в раж и начинаю засаживать «по полной», особенно когда она еще не раскачалась и не «разработалась»... С моими размерами следует быть аккуратнее во фрикциях, и я всегда помнил об этом. Но одно дело — Шонна, а... Стоп. Я засадил во всю мощь и начал кончать, и меня потряс долгий и нестерпимый оргазм, нет сил как щекотны вдруг стали последние фрикции! Я аж замычал... И Ванда стонет, коготками в спину мне вцепилась... А рубашка моя где? Брюки с трусами болтаются на одной ноге, а рубашка...

— Не слабо мы зажгли... А где моя рубашка?

— Не знаю... вон валяется... Ты уже хочешь уйти?

— Я? М-м... Нет. Идем, попьем чаю. Что-то мы слишком быстро оттрахались, я ничего не разобрал.

— То есть, ты хочешь еще?

— Не знаю, наверное. Минут через пятнадцать — скажу точнее. Скорее всего — да.

— Пойдем.

Сидим в гостиной, пьем чай без молока. Я по пояс голый, в одной рубашке, она в шелковом халатике до колен, поясок завязан... Разговор клеится еще меньше прежнего. Мне хочется быть поделикатнее в эти минуты, чтобы как-то сгладить... странность ситуации, но речевой аппарат принадлежит какому-то дауну, а не мне.

— Я кончил, как редко, почти никогда я так не кончал. Но... В тебя, извини.

— Спасибо, что предупредил. Я заметила, но не изволь беспокоиться, проблема контрацепции решена мною навсегда. Ты смелый парень, Рик. Ты не боишься, что я тебя заражу какой-нибудь... инфекцией?

— Нет, не боюсь, что ты! — говорю я и несколько секунд пребываю в простоте душевной, прежде чем догадываюсь рассмотреть все грани ее вопроса.

— Я понял. У меня все в порядке, я никогда и ничем... Не сомневайся.

— Да? А у меня бывало. Этот кинематограф — он еще хуже, грязнее подиума, разве что подлости в нем поменьше. — Я никак не могу выйти из состояния легкой потерянности и контроль над головным мозгом по-прежнему у дурака.

— Подлости поменьше? Как это?

— Так. Кинематограф в гораздо большей степени разбавлен мужчинами, потому и концентрация подлости в нем пожиже. Тебе не пора на работу?

Ванда угадала самое большое мое желание: немедленно одеться — и в мотор, на работу, на всех скоростях, щедрою рукой выплачивая штрафы дорожным полицейским... Но угадав — задела мое самолюбие. Этот надменный ротик не далее как полчаса назад кричал и охал подо мною, умоляя то прекратить, то продолжать, эти брильянтовые пальчики царапали мне спину, эти длинные ножки, сейчас закрытые халатиком и столешницей...

— Пора. Но я подумал, что не лишним будет вставить тебе еще разок.

— Мы уже настолько сроднились, что можем хамить друг другу, да? Благодарю за визит и помощь. Галстук ты вполне можешь завязать на лестнице, это заметно ускорит процедуру нашего расставания. Ты понял, Рик?

Нет, ну надо же! Она у нас теперь «строгая госпожа»! На свете не так уж мало вещей, с помощью которых меня легко взбесить, чужое презрение — одна из них. Кроме того, я вполне отдохнул.

Я встал из-за стола, оставив рубашку на стуле и подошел к Ванде. Она замерла, глядя на мой голый живот и во мне шевельнулось безумное искушение, догадка своего рода, как следовало бы дальше... но в тот момент мне уже было не перестроиться:

— Идем. Я грубо схватил ее запястье и потянул на себя, внутренне готовый применить те или иные борцовские приемы, в зависимости от того, что она предпримет для сопротивления, но Ванда Вэй легко позволила выдернуть себя из-за стола, она схватилась свободною рукой в наше насильственное «рукопожатие» и стала похожа на невольницу со связанными руками, из костюмных фильмов, покорно идущую за своим мучителем. Вообще говоря, я предполагал переместить ее в соседнюю спальню, и там уже, на кровати, в комфорте, отжарить ее как следует, но легкость, с которой она превратилась из надменной барыни в покорную жертву, немедленно восстановила мою эрекцию в полном объеме: член надулся и аж задрожал.

— Галстук, да? Прежде чем повалить на кровать, я поставлю тебя раком прямо здесь, у входа в спальню, и ты мне расскажешь вслух про галстук и лестницу...

— Не говори... не говори... со мной... так грубо...

— Я сказал: раком! Ну!

Как и тогда, на кухне, возле табуреток, когда я почувствовал в Ванде, под ее холеной и надменной красотой, жадную женскую покорность, меня подхватил на свои крыла мрачный пещерный восторг, только теперь он был еще темнее и яростнее. Левой рукой я захватил ее волосы на затылке, развернул к себе спиной и заставил нагнуться, правой нетерпеливо дважды шлепнул по ягодицам, словно пощечины раздал, и Ванда поняла, послушно расставила пошире свои великолепные ножки, а немного погодя и согнула их в коленках, чтобы мне не стоять на цыпочках во время фрикций. Это был бешеный трах, шлепки моего живота о ее попу сливались воедино с непристойнейшим хлюпаньем в ее влагалище, мои хрипы и ругань было непросто услышать за ее непрерывными криками и воем! Н-на! Н-на! Н-на! Н-на! Я с размаху вгонял в нее свои «восемь дюймов», не думая ни о чем, кроме собственной радости и ее жалобных криков, но уже она не уклонялась от моих яростных ударов и подмахивала навстречу...

— Ты кончила?

— О... да... четыре... а ты... хватит... пожалуйста... а ты... — Ванда кончила раком четыре раза подряд — и все четыре только придавали мне сил, но сам я, от спешки ли, от волнения, все не мог и не мог достигнуть оргазма. Это не страшно, на самом-то деле... хотя... как она смотрела на мой голый живот...

— Становись на колени, соси.

— Нет!..

— Соси, сука! — И Ванда Вэй, не в силах больше бороться с моей и собственной похотью, опустилась передо мною на колени...

Дотрахиваться пришлось в кровати, лежа, потому что даже и ее божественный отсос оказался не способен приблизить миг второй эякуляции... А там уже, в постели, я успокоился, подрасслабился и в общей сумме оказался владельцем трех полноценных оргазмов. Сколько раз кончила Ванда — она не помнила, а я сбился со счета.

— Ты знаешь, в жизни почти каждой женщины есть воспоминания... дорогие воспоминания, которые она хранит, как величайшее сокровище на свете, зная, что испытанное — никогда, никогда, никогда более не повторится... Изредка достает их из тайников своей памяти и бережно перебирает, образ за образом, мгновение за мгновением... В моей жизни тоже были такие воспоминания, да, они были... Я долго живу на свете, ведь я намного старше тебя, Рик... Я уже старая...

— Годами — и то нет, а во всем остальном — ты просто молода. Мне с тобой радость.

— И перебирая воспоминания, человек все равно надеется, что когда-нибудь, однажды, придет к нему чудо и... не представляю уж, какое это может быть чудо, но что ушедшее безвозвратно — вернется, и засохшие лепестки из ветхого гербария вдруг наполнятся зеленой свежестью и запахами, станут явью... В моей жизни был человек, даривший мне радость... Я его любила, а Джеймс был добр ко мне... Я была очень молода... это была юность, это было счастье... Мне с ним было так хорошо, как никогда потом, ни с кем, ни разу... Один только Чилли иногда... что-то издалека похожее...