О'Санчес - Добудь восход на закате

— Что сказать?

— Речь.

— Теперь можешь. Фу ты ну ты — должок он принес! Хочешь курить? Держи мои. Лучше твоих — забористые, настоящий кубинский табак. Или аргентинский.

— Покурим. Так ты слушаешь меня?

— Говори, Сиг, я тебя слушаю в оба уха. — Титус выдохнул первый дым, построжал лицом — локти со стуком на стол — и впился в Сигорда взглядом. Голова у него покачивалась.

— А подарок я могу тебе сделать? Как друг другу? Которые вместе прошли очистительное горнило благотворительных ночлежек? Просто подарок, без повода и корысти?

Титус склонил левое ухо к плечу и задумался на мгновение.

— Можешь! Друг — это святое. — Сигорд отнял левую ладонь от пачки, взял ее в правую:

— Вот — это тебе. Никакой не долг, не шмолг, а просто скромный подарок другу. От чистого сердца чистому сердцу. В знак встречи.

Титус с пьяным подозрением, с прищуром вглядывался в пачку.

— Ты не врешь?

— Не вру.

— Тогда ты настоящий друг, и мы ее вместе раскурим под бутылочку! Ставлю я!

— Погоди, Титус! Ты — хозяин, я — гость, пользуюсь твоим гостеприимством, все это так. Но не нам с тобой рушить обычаи бабилонской земли. Столичные обычаи, замечу, с которых берет пример вся периферия, включая Иневию, Фибы, Картаген, Юр и прочую шмурь... Первая проставка — всегда от нежданного гостя, то есть моя. От она! — Сигорд выхватил из полиэтиленового пакета бутыль и водрузил ее на стол. Это было чилийское белое, столовое вино, невесть каким чудом уцелевшее на пути к пищевой барахолке, где отоваривался Сигорд. Насколько он мог судить — вино было неплохое, но мизерный процент содержания алкоголя в нем сделал его непривлекательной покупкой для обитателей окрестных трущоб, а благополучные граждане Бабилона в том торговом оазисе почти не бывали, если не считать полиции и иного служебного люда.

— Ну-ка... Ого! Жирно живешь! Это хорошее вино, столовое. Сколько стоит?

— Ну так а я о чем говорю! Не помню сколько оно стоит (Обошлось оно Сигорду в шесть талеров, на этот раз он не поскупился), намертво забыл я... Здравствуйте!

— Здравствуйте. А накурили! Что, уже пьете, гамадрилы? — Женщина вперевалку, но довольно легко вошла в дверь и поставила сумку на низенький комод возле плиты.

Сигорд испытал легкий шок, настолько он свыкся с идеей, что Роза — и есть та тетка с барахолки, у которой он покупал штаны. Нет, это вовсе не она. И почему он так подумал, спрашивается??? Наверное из-за толщины, Титус описывал ее как очень толстую, да еще и торгует на барахолке...

— Мы вам тут накурили...

— Да херня, я привыкла. Как вас звать-величать? Ели что-нибудь? Или только пьете? Зачем я ходила, спрашивается, когда и без меня дым коромыслом?

Роза без особенного выражения в голосе задавала вопросы, а сама выкладывала купленное на комод; голубоватый венчик огня уже лизал бока здоровенной черной сковородки с остатками чего-то жирного в нем, мясницкий ножик в розовой руке ее стремительно нарубил колбасную полупалку в полтора десятка толстых коричнево-белых кружочков... Вроде бы и от нее попахивало коньячилой, но внешне это никак не проявлялось

— Я вам яичницу сделаю, а то без закуски... Что? Сигорд?.. Ну а я Роза. Будем знакомы.

— Кто же насухо знакомится? Эх, темнота!

Роза тихо положила нож на разделочную доску, рядом с порубленной колбасой, и в полшеи, молча, обернулась на Титуса. Притихший в ответ и словно бы протрезвевший Титус откашлялся и поправился:

— Не темнота, не темнота, Розочка, я пошутил. Колбаска-балбаска! Превосходно! Мы тут как раз проголодались. А пить мы ничего не пьем, Роза, дорогая, мы как раз тебя ждем. Белое вино положено рыбой закусывать, а мы его р-аз — и под яишенку! Это Сигорд, я же тебе про него рассказывал.

— Всех вспоминать, про кого ты рассказывал — так и жить некогда будет.

— Кореш мой старинный, мы с ним в богадельне познакомились, где я колеса чиню. Видишь, проставку принес. Интеллигентный человек.

Роза при этих словах продолжила вращение вокруг собственной оси, пока не уперлась ягодицами в плиту.

— Что-то нынче на одно лицо тилигенты эти: сейчас в очках, а через час в канаве. Я вас раньше-то не видела. Сидели что ли?

— Почему сидел? — Сигорд осмотрел себя с головы до ног. Нет, вроде бы, все самое приличное на нем: новые, четвертые по счету брюки (двое рабочих штанов он сносил уже за лето и пришлось их выбросить), чистая, не мятая рубашка. Ботинки... не чищенные, правда... но жалко ради них покупать щетку и эту бежевую дрянь в тюбиках...

— Да волосы у вас... Вроде и не так уж под корень короткие, а ровные по всей голове, отращенные как бы...

Титус забулькал, засмеялся:

— Ой, не могу! Слышшь. Сиг? Она у нас на весь район самая глазастая! Все видит, все подмечает! Нет, Розочка, это он своей волей налысо постригся, при мне. Весной еще дело было. Сколько яиц кладешь?

— Сколько надо. Шесть кладу, половину дюжины. Яйца нынче крупные попались, не как вчера.

— Умница моя! Только давай быстрее, жрать хочу, пить хочу...

— А еще чего ты хочешь? Хотелка не соржавела еще? Так, я коньяк убираю в кладовку, раз вино есть на столе. Хочет он, видите ли!..

— Розик, пупсик ты мой! — Титус, видя, что его драгоценная половина пребывает в благодушном настроении, успокоился, разжался и стал таким же, как и до ее прихода: пьяненьким, решительным и веселым. — Убирай его с глаз долой! Все, вином обойдемся. Но далеко не прячь, а вдруг сгодится? Стакан хорошо помой.

— Сейчас как стукну тебя этим стаканом по бестолковке! Он меня учит что и как мне мыть, а? Ишь ты, тиран на мою голову...

Роза звучала на высокой ноте и довольно громко, но на удивление не резко, по ушам ее крики не били. Яичница на большом огне требовала постоянного присмотра, и Роза поддерживала разговор почти отвернувшись, разве что когда говорила — показывала красную правую щеку, да и то в одну четверть. Из одежды напялены были на ней грандиозных размеров трикотажная розовая майка и коричнево-зеленая юбка ниже колен, стояла она крепко, босиком на линолеуме, смуглые ноги изрядно в растопырку — видимо, чтобы жирные ляжки отдыхали, не давили одна на другую . Черные без проседи волосы на затылке — в пучок — открывали взорам короткую потную шею.

Сигорд попытался вспомнить — и ужаснулся: сколько лет у него ничего не было с женщинами! Сколько бомжует, столько и не было, даже подольше на годик-другой. Не было и не хотелось. И сейчас совсем даже не хочется... Старый стал, да и экстерьер не вдохновляет.

— Ой, что-то я сегодня ноги натерла... И на улице-то жарко, и дома-то душно, да еще прокурено все насквозь, да еще и эта чертова плита ... Ой, устала...

— Так, а что ты в туфли та вырядилась, надела бы башмаки, они тебе по ноге.

— Дурак ты. Не там у меня натерто...