Ольга Волоцкая - Войти в Тень

Мааа-рррр-ттииинн… Маааарррр-тиииин…

Это море перекатывает на языке мое имя и забавляется, встряхивая в воде песок и камешки. Я смеюсь, играя с ним, дразню волны и отбегаю подальше, когда они подбираются слишком близко. Белая пена облизывает берег и мои ноги. Мне весело, мне очень весело! В первый раз в жизни меня привезли на море, и я был удивлен, насколько этот мир отличается от того, к которому я привык.

До трех лет меня решались вывозить только в Баден. Там был густой, биологически скорректированный лес и в нем причудливые, медленно двигающиеся тени деревьев, с которыми тоже можно было играть, хоть и не так увлекательно, как здесь с морем. Там жили специально обученные звери и птицы. Там было безопасное и закрытое от чужих глаз пространство…

А здесь все было по-настоящему. Бескрайнее море и небо, свободный ветер, горизонт насколько хватало взгляда. И то, как я это чувствовал.

Море и небо дышало и двигалось со мной в унисон. Или это я угадывал их ритм и не желал отставать?

Мне было три года, и я еще не задумывался, почему я такой, какой есть.

Я просто чувствовал эмоциональную наполненность мира вокруг, и она делала меня счастливым… или несчастным, в зависимости от ситуации.

Играя с морем, я не чувствовал никакой агрессии. Все, что было в нем страшного или опасного, находилось так далеко от меня, что пугаться совсем не следовало. А то, что близко, – я знал, совсем не опасно. Чувство вечного голода, исходившее от мелких рыбок и птиц, не могло мне угрожать. Мир был растворен в шорохе песка и воды. А я растворялся в мире. Пока пронзительный звук не заполнил его.

Кричала моя мать. Я знал это совершенно точно.

Молодая женщина, спотыкаясь, бежала по песку, неловко путаясь в складках длинной кружевной юбки. Широкополая шляпа норовила слететь с головы, и женщина придерживала ее рукой. Медовые вьющиеся волосы трепал ветер. Тонкая фигура в белом, казалось, сейчас улетит, подхваченная теплым сильным бризом. Но она не улетала. Ее тонкое лицо выражало ту степень материнской озабоченности, что может, в конце концов, вызвать раздражение у кого угодно. Несмотря на то, что лицо было красивым, эта гримаса почти стирала его природное обаяние.

Маленький мальчик, игравший с прибоем, это чувствовал и потому не спешил поворачиваться на крик или еще хоть как-то выказывать свою реакцию на появление матери…

Я чувствовал ее приближение с разочарованием и неудовольствием. Это было уверенное предчувствие того, что меня опять лишат свободы и целого мира вокруг. Но уже тогда я знал, что пока не могу с этим спорить.

Для споров с целым миром в детстве обычно не хватает силенок. Да и дальше – я почему-то знал это еще тогда – все будет не так уж просто.

Последняя волна ткнулась мне в ноги, окатывая до колен, и отползла, дружелюбно и спокойно шипя. Волне было все равно, но она была не против поиграть еще. Она, но не моя мать.

Меня подхватили на руки и оттащили подальше, нашептывая что-то привычно-успокаивающее. Но меня не надо было успокаивать, и я довольно резко вывернулся. Я слышал голос матери, чувствовал ее, опять отчего-то расстроенную – похоже, бабушка снова выговаривала ей в своей обычной манере, что-то насчет ее положения в доме. А я не мог ничем помочь. Я мог только со-чувствовать.

Хотя этот термин я придумал много позже.

Я не мог тогда сказать матери, как я ее люблю, и что бабушка мне тоже не нравится, и, самое главное, чтобы она не расстраивалась из-за пустяков. Я мог только обнять ее колени и посмотреть в лицо снизу вверх. Правда, от такого моего взгляда она всегда вздрагивала и старалась отстраниться. Она боялась меня, и я это чувствовал детским своим, сходным со звериным, чутьем. Она не очень-то понимала, что же такое у нее получилось и что из этого вырастет. Но я был ее ребенок, и не любить меня она не могла.

У нее были такие же медово-золотистые волосы, как и у меня, и голубые глаза. Склонность к авантюрам тоже передалась мне от нее. А вот телосложением я пошел в отца и все его семейство. Мать была хрупкой и тонкокожей, почти полупрозрачной, словно созданной из розоватого фарфора. Тогда как отец передал мне из своего генного набора молочную кожу, не сгорающую на солнце, и мышцы, при малейшем переборе нагрузки раздувающиеся как на дрожжах, норовя сделать из меня Геракла или, того хуже, Гефеста. С этим справляться было труднее всего, но мне пока удавалось.

Характер отца строился на созерцательности и практицизме, мать же была склонна к романтике и фантазиям. Они совсем не походили друг на друга, и, наверное, именно это и сделало возможным их союз. Но разительное отличие моей матери от всего, к чему привык отец, не могло не сказаться на их совместной жизни. Отцовский клан не очень-то жаловал его вторую контрактную жену. Контракт в результате не был продлен, а я, получив генетическое наследство с обеих сторон, да еще и в нагрузку все семейное древо по отцу, остался странной, вывихнутой ветвью на этом древе спокойствия и размеренности.

От первой жены детей у отца не было. Горячая итальянка гордо хлопнула дверью, оставив в памяти отца несколько очень заковыристых выражений, которые я потом счел одной из лучших своих находок в области ругательств.

LII граф Кристиан Магнус фон Тойфельберг страстно мечтал о детях.

И я был его первым удачным проектом. Так он сам любил меня называть. Матери это не нравилось, мне же было все равно, ведь я чувствовал, что на самом деле стоит за этими словами. С тем же успехом он мог говорить «мой любимый сын», эмоции от этого не менялись. А для меня с самого начала были важны именно они. С них я начинал понимать мир. С непонятных, не очень уверенных ощущений, рождающихся где-то в теле и появляющихся в сознании уже набравшими силу и плотность знания-уверенности. Они могли быть любых цветов и вкусов и влияли на мое самочувствие всегда, сколько я себя помню. И именно с них все и началось.

Мать меня любила и побаивалась, отец гордился, и этого ему было достаточно, но вот бабушка…

О, это была примечательная женщина, и в детстве я был твердо уверен, что она ведьма. Достаточно было поглядеть, с какой легкостью она проворачивала все семейные интриги, чтобы убедиться в этом. Я никогда не забуду ее черные пронизывающие глаза, когда она вцеплялась взглядом в мои зрачки, как будто что-то выискивая на их дне. И кто знает, может быть, она что-то все же находила там?

Но бабка никогда не успевала вывернуть меня наизнанку своим взглядом. Когда я был еще совсем мал и беспомощен, я просто начинал кричать – она не выносила шума. Став же взрослее, я не давал ей дотронуться до себя и убегал раньше, чем ей снова захотелось бы нанизать меня на свою визуальную вилку. Я чувствовал, что она тоже хочет понять, что же получилось из союза ее сына и этой женщины – моей матери. И ее раздражение от этих неудач было таким же кислым и острым, как лимон, посыпанный перцем. Никогда не пробовал такое блюдо, но во вкусе этой ее эмоции был уверен всегда.