Анатолий Ключников - Клёст - птица горная

Когда мы почти дошли, нам навстречу попался довольный Грач.

— Слышь, Клёст, ребята-десятники выпивкой разжились. Давай подходи к нам вечером, познакомишься со всеми.

— Спасибо, Грач! — ответил я прочувственно и даже руку к сердцу прижал. — Я бы со всей душой и старанием. Но нельзя мне! Когда-то на войне мне по башке трахнули тяжёлой булавой, — так я с тех пор в завязке: ни капли пить нельзя — дурной становлюсь, драться начинаю, каждый раз убить кого-то хочется… хотя, честно говоря, иногда и на трезвую голову хочется кого-то убить. Вот так бы взял и удавил иную гниду голыми руками… Прости, брат! Быть может, и посидим как-нибудь.

Я был само воплощение скорби и печали — ещё бы, выпивка сама идёт в руки, а я от неё героически отказываюсь, зная, что в нашем лагере — сухой закон, а отлучки за периметр строго запрещены.

Грач впал в ступор и провожал меня молчаливым, неопределённым взглядом.

Вот так завершился мой первый день.

На следующее утро я снова погнал всех на разминку. Бойцы вскакивали уже шустрее, но я боялся подумать о том, откуда появились их прыть и резвость: то ли втягиваются в новый ритм, то ли боятся, что у меня кукушка закукарекует.

После обеда, через час, я начал воинские учения. Я видел других наёмников, видел и то, что они живут в откровенной расслабухе, но понимал, что любой из них голыми руками раскидает моё вооружённое воинство. И отдавал себе отчёт, что изменить ситуацию к лучшему за пару месяцев едва ли возможно. Но, поскольку я надеялся, что меня в ближайшее время выгонят, то не шибко и переживал.

Начал я с простого. Моя треклятая команда, облачённая в полные доспехи, выстроилась шеренгой, подняв щиты: Кашевар, Бим, Боми Шестёрка. Кашевара я считал самой ценной фигурой, поскольку без него про хорошую еду можно было смело забыть — вот и поставил его с краю. Шестёрку — тоже, но по другой причине: с его слабой натурой держать центр невозможно.

Я с разбега врезался своим щитом в стену щитов, легко ломая строй и щедро раздавая оплеухи тем, кто валился с ног. Собственно, влетело всем, кроме Кашевара: дядька оказался крепкий, с сильными ладонями. (Честно говоря, бить отличного повара у меня рука всё равно бы не поднялась.) Отчаявшись, я заставил их взять в правые руки жердину и удерживать перед щитами — слава богу, такой строй опрокинуть мне не удалось — только оттеснить, но уже через пару шагов мои бойцы упёрлись намертво. Я изменил задание: мы с Кашеваром встали с одной стороны жерди, а остальные — с другой. Все — со щитами. Начали противостояние «двое на троих». Такие упражнения были понятны даже Биму с Бомом.

На площадке для занятий имелись отрезки брёвен разной длины — я заставлял подчинённых их поднимать от уровня пояса на грудь, много раз, а сам делал учебные финты с мечом и щитом.

На учебном плацу мы мучились, конечно, не одни: он всегда занят напряжённой тренировкой солдат, круглый день, и даже наёмники тут появляются. Тем не менее, мне удалось удивить всех, — в частности, тем, как я заставлял своих бойцов бегать: укладываешь бревно на оба плеча, прижимаешь руками его к своей шее и бежишь лигу-другую, — в полной, повторюсь, экипировке. Только Штырь бегал налегке, прижимая руку к груди. (Кстати, я бесцеремонно таскал его на все занятия: даже если ничего не делает, то пусть хотя бы стоит рядом.) Я сам бежал с ними рядом, — правда, без груза, и заставлял подниматься упавших, возвращаться назад вместе с бревном. Моё обучение единодушно было признано бесчеловечным, и даже Грач как-то раз подошёл поздороваться:

— Слышь, Клёст, оно, конечно, понятно, что этот сброд ничего не стоит. Но ты же всё равно из них солдат сделать не сможешь — так зачем же их так мучить и самому мудохаться? Смотри, озлобишь их до края, а потом кто-то тебе глотку ночью перережет…

Он даже по плечу меня не хлопнул — явный признак серьёзности его слов. Я сначала был зол на него из-за того, что он не отнёсся серьёзно к боевому оснащению второго своего десятка, ставшего моим, но, поостыв, решил не судить его строго: если такого, как Пахан, сразу же прибьют в первом бою — туда ему и дорога, да и потеря Бима с Бомом не есть великая трагедия для их Родины, — ну, разве что пара девок всплакнёт по причине того, что не стало бравых любовников, — простых и прямых, как винная пробка. Если кого и жалко, то лишь Кашевара.

Я продолжил изображать придурковатость, простодушно улыбнувшись в ответ:

— Если перережут, то для вашей Божегории невелика потеря: я же иностранец. Заодно и башка болеть перестанет. Я их насильно в армию не тянул, но, раз сами пришли, то пусть осознают, что тут — всё-таки АРМИЯ, а не балаган. Потом ещё спасибо мне скажете.

— Ну, я тебя предупредил… — он сокрушённо покачал головой.

Я боялся, что моя команда догадается, что у меня все дома, и поэтому старался общаться с людьми как можно меньше, ограничиваясь армейскими взаимоотношениями. Но мордовать Кашевара по полной духу не хватало: привык я, знаете ли, за годы службы в научном городке к хорошей кормёжке. Поэтому я и бревна ему подбирал полегче, и шпынял поменьше, а, когда язвительный Шестёрка начал мне втирать про известных любимчиков, то я ударил его ладонью по уху сверху вниз и гаркнул, что Кашевар — это хранитель нашего брюха, и в бою его нужно спасать в первую очередь, а я как-нибудь и сам выкручусь.

— Всем понятно, недоделки убогие?!

— Так точно, господин десятник!

Ишь ты, научились-таки гаркать быстро и в один голос… после того, как я врезал одному-другому по морде за промедление. У Кашевара фингал сходил на нет, на желтизну, а остальные, наоборот, могли похвастаться свежими оттенками.

На пятый день меня позвали к командиру легиона. Меня, простого десятника. Через шапки центуриона (сотника), хирдмана, миллефолиума (тысячника). Ну, кажется, я отмучился… или выгонят, или посадят.

Шатёр командующего был сделан из шёлка, крашеного в такой же солдатский зелёный однотонный цвет. Его по центру подпирали аж три шеста в ряд — там запросто могла бы заночевать целая сотня. Вестовой довёл меня до порога и представил часовым:

— К командующему. По личному указанию, — и подтолкнул в спину.

Я вошёл внутрь.

У дальней от входа стены стоял круглый стол, накрытый картой как скатертью. За ним вразвалочку сидел подтянутый старик с внимательным взглядом из-под белых седых бровей, гладко выбритый. Над столом висело несколько закрытых фонарей, освещавших ближний круг, лица хозяина шатра и двоих молодцеватых адъютантов.

Пока я шёл к нему, успел оглядеться. В шатре имелось несколько тумбочек, на одной из них располагались бритвенные принадлежности: чаша, зеркальце, помазки с мягкой щетиной, разноцветные баночки — надо полагать, с мылом и кремами. Справа и слева вдоль стен имелось несколько заправленных лежанок, но какая именно командирская — не понять. Может, он их по очереди использует. Белое постельное бельё оказалось дорогим хлопковым, но, по счастью, без кружавчиков. Пол выстилали войлоки, памятные по жилищу Кудрявого; отчётливо витал запах варёной баранины, усиливающий сходство. По стенам тут и там висело самое разное холодное оружие, которым можно было бы вооружить полусотню, чем-то напоминающее экспонаты дворянских замков. За каким лешим командующему требовалось такое количество смертоносного железа, — оставалось только гадать.