Константин Соловьев - Раубриттер (IV.II - Animo)

Святая Мария, Матерь Божия, молись о нас, грешных…

Sáncta María, Máter Déi, óra pro nóbis peccatóribus…

Будто одного этого было мало, чтоб сломать его дух, Вольфрам Благочестивый распорядился надеть на своего гостя ошейник. Это изуверское орудие пыток притащил ухмыляющийся Ржавый Паяц, после чего заклепал на его горле. Возможно, раньше этот ошейник в самом деле принадлежал собаке, однако размер у него оказался вполне подходящим и для шеи двенадцатилетнего отрока. Выкованный из стали, он не казался непомерно тяжелым, однако причинял серьезные мучения, большие, чем самые изуверские вериги.

Под избыточным весом этого ошейника его позвонки едва не трещали, вкручиваясь друг в друга, в придачу он клонил голову к земле с такой силой, будто на шее у Гримберта обосновался совокупный вес всех известных смертных грехов. А еще он чертовски натирал шею. Кожа Гримберта, привычная к тонкому шелковому белью, оказалась недостаточно грубой, чтобы сопротивляться едва полированной стали, в скором времени ошейник покрыл ее кровавыми струпьями. Напрасно Гримберт тайком подкладывал под него клочки ткани, это не умаляло его мучений, лишь усиливало нестерпимый зуд.

Может, Вольфрам Благочестивый имел не лучшие представления о тактике, однако в унижении разбирался на уровне господ в кардинальских биреттах [16] Биретта — четырехугольная шапка с помпоном, традиционный головной убор католических священников. . Ему мало было заточить своего пленника, мало подавить волю к сопротивлению, он нарочно подчеркивал его жалкое полу-собачье положение. Кусая губы, чтобы не завыть от мучительного зуда, Гримберт поклялся самому себе, что когда отец спросит о судьбе никчемных рутьеров, он попросит для них легкой смерти. Для всех, кроме Вольфрама Благочестивого.

Еще одним испытанием был холод.

Какое-то время, пока он находился в полузабытьи, присутствие его, этого истинного властителя Сальбертранского леса, почти не ощущалось. Зато позже он навалился с такой силой, что едва не выжал из него последние крохи жизни.

Днем холод больше издевался, чем в самом деле пытался погубить его. Облизывал шершавым гранитным языком лицо, грыз тупыми зубами костяшки пальцев, пробирался под гамбезон ледяными ручейками, зато ночью брал свое сполна.

Первые две ночи Гримберт не мог заснуть, холод перемалывал его тело с такой силой, что хотелось выть во весь голос, а слезы мгновенно превращались в ледяную коросту прямо на щеках. Потом кто-то — кажется, это был Виконт — милосердно бросил ему несколько охапок соломы и шкуру. Шкура была дрянная, вонючая, скверно выделанная и больше похожа на гниющий остов какого-то животного, но Гримберт зарывался в нее на ночь, ощущая едва ли не блаженство. Он еще не знал, что холод лишь одно из первых уготованных ему испытаний.

Были и другие — много других.

Иногда вперемешку с насмешками и камнями ему перепадала пища. Она падала прямо в помои и испражнения, что всякий раз ужасно смешило рутьеров, вызывая среди них оживленные споры о том, сколько вилок для рыбы полагается иметь за графским столом и не причинили ли они, часом, оскорбления своему гостю, нарушив принятую при дворе очередность блюд.

Пища была такого свойства, что мало чем отличалась от отбросов, что уже располагались в его покоях. Соленая рыба когда-то, может, и годилась в пищу, но вагенмейстер, если такой имелся среди «Смиренных Гиен», ничего не смыслил в ее хранении, влага превратила ее в хлюпающие брикеты из разлезающейся органики. Хлеб был самого дрянного качества, из отрубей пополам с еловой стружкой, таким впору было натирать доспех, а не употреблять в пищу. По сравнению с ним даже каменной твердости брикеты аварийного рациона походили на сдобную булку.

Иногда попадались кости из похлебки, обгрызенные, точно с ними развлекались голодные псы, и прочая дрянь, на которую Гримберт смотрел с нескрываемым отвращением. Одна только мысль о том, чтоб прикоснуться к этой еде, вызывала такое отвращение, что давно пустовавший желудок отзывался колючей дрожью.

Два дня голода дались ему без особого труда. Измученное тело не просило пищи, оно просило лишь легкой смерти, которую Гримберт не в силах был ему предоставить. И, подточенное холодом и смертной усталостью, быстро слабело. Видит Бог, он уже достаточно унижен за свою самоуверенность. Но есть объедки, со смехом бросаемые в яму, не станет, даже если окажется на пороге голодной смерти. Спаси Господь его душу, умрет, но не станет.

Разве не уморил себя мессир Авровех, оказавшись со своими войсками в сарацинской осаде? Терзаемый муками голода, он тридцать дней оказывал сопротивление, не отпирая крепостных ворот Триполи и мужественно игнорируя все предложения о капитуляции. Говорят, когда сарацинский посол на его глазах демонстративно стал есть виноград, храбрый мессир Авровех лишь сплюнул в пыль у своих ног, заявив, что скорее сожрет свои пальцы, чем позволит им совершить преступление против веры и рыцарской чести. Некоторые даже говорят, будто это не было хвастовством с его стороны, запертый в своем доспехе, он и верно обгладывал плоть с собственного тела, чтобы сохранить в себе жизнь. Этих деталей рыцарские хроники империи не сохранили, но хоронили мессира Авровеха в закрытом гробу, так что, быть может, какие-то основания у этих слухов и были…

Однако Гримберта ждало предательство, неожиданное и потому вдвойне омерзительное. Его собственное тело предало его, точно самый паскудный из наемников. Обмороженное, измученное, вжавшееся в клочья гнилой соломы на земляном полу, подвывающее от тоски и злости, оно вдруг напомнило о себе голодной резью в желудке, да такой сильной, что его всего затрусило.

Тело хотело жить. Состоящее из смертной плоти, оно не интересовалось ни честью, ни моралью, ни обстоятельствами, оно тщилось жить, отчаянно продолжать текущие в нем биологические процессы, и ради этого было способно на любое предательство, даже своей бессмертной души.

Гримберт скрипел зубами, но не протягивал руки к объедкам, несмотря на доносящиеся сверху смешки. Есть хотелось страшно, до одури, до беспамятства, до кровавых сполохов перед глазами. Он вспоминал, как они ели с Вальдо, устроившись возле своих замерших машин, ловко орудуя ножами и запивая трапезу сладким вином…

Муки голода продолжались три дня и вряд ли продлились бы еще столько же — холод выпивал силы из тела так быстро, что то съеживалось на глазах. Должно быть, его любезный хозяин, Вольфрам Благочестивый, тоже пришел к такому выводу, потому что на четвертый изволил самолично нанести визит своему гостю и заглянул в яму.

Он сытно отрыгивал, губы его блестели от жира — судя по всему, владетель «Смиренных Гиен» сам недавно изволил отобедать и ел явно не отбросы вроде тех, что бросались в яму.