Константин Соловьев - Раубриттер (IV.II - Animo)

Вспомнить хотя бы графа Монфраат. Древностью рода способный поспорить со многими вельможами из Аахена, он вынужден был вести жизнь затворника, никогда не выходил в свет, не наносил визитов и сам не привечал гостей — по его заверениям, по той причине, что отринул все искушения и соблазны светского мира, посвятив жизнь изучению Святого Писания. Но были и другие версии, которыми охотно делились друг с другом пажи и придворные сплетники, в частности о том, что генофонд рода Монфраат, щедро подкармливаемый запретными технологиями омоложения, еретическими декоктами и регулярным инбридингом, в конце концов превратился в такое болото, которое даже человекоподобных наследников производило не в каждом поколении, те же счастливчики, что имели сообразное человеческой особи количество руки и ног, все равно вынуждены были пожизненно носить глухие капюшоны, скрывая свои многочисленные уродства.

Может граф Монфраат и удалился бы от света, как многие его предшественники, кабы не насущная необходимость — будучи последним представителем своего рода, он вынужден был искать возможность если не очистить его от скверны, то хотя бы продолжить его в веках, не допустив увядания драгоценных генов. И поначалу казалось, что все его старания обречены пойти прахом. Он не жалел денег для художников и портретистов, которые силились изобразить его матримониальный портрет в таком свете, чтобы не ужаснуть будущую невесту, но удавалось это далеко не каждому. Он щедро платил всем — если не за достойный результат, то за молчание. Впрочем, иногда и это не помогало. Так, один из его портретистов, какой-то мэтр из Брно, после третьего или четвертого сеанса позирования повредился в уме и бежал из замка Монфраат позабыв даже лошадь и плащ. Сердобольные крестьяне привели его в таверну и попытались отпоить крепким вином, однако несчастный, окончательно перестав отличать явь от вымышленных поврежденным рассудком грёз, лишь вздрагивал и бормотал: «Лошадиная шкура… прямо на потолке… плесень… фиалки».

Тем не менее, несмотря на этот досадный случай, портреты графа Монфраата, разосланные по многим окрестным герцогствам и графствам, оказались недурны, по крайней мере, не вызывали явственного отвращения. О том, сколь далеки они от реальности кроме досужих слухов свидетельствовала разве что череда досадных трагических случайностей, которые начали происходить с его молодыми наречёнными. Так, первая прожила после свадьбы всего два дня, после чего выпала из окна замка и скоропостижно скончалась несмотря оказанную ей помощь. Вторая по какой-то причине оказалась затянута в гидравлический пресс для белья — обыденная смерть для горничных и белошвеек, но не для супруги графа. Что было с третьей доподлинно неизвестно, тело ее увезли священники в крытой телеге, четвертая проткнула себе горло столовым ножом, с пятой тоже вышло что-то недоброе…

Говорят, в какой-то момент граф Монфраат совершенно отчаялся завести наследника. Он продолжал рассылать портреты, надеясь на хоть какую-то матримониальную партию, но ворота замков захлопывались перед носом у его гонцов с такой скоростью, будто те были разносчиками чумы. Ни один из уважаемых родов франкской империи более не спешил вступить с ним в кровную связь, очень уж незавидны были последствия.

Отчаявшись, граф Монфраат изъявил желание жениться даже на девушке из незнатного рода, пусть даже вообще из черни, лишь бы была молодой и здоровой, способной выносить его потомка. Мало того, обещал всякому отцу, чья дочь будет благословлена на брак с ним, тридцать тысяч флоринов. Но лишь с тем условием, если молодая супруга на протяжении семи дней после венчания не покинет замок и не лишит себя жизни. Это предложение прельстило многих. К замку Монфраат потянулись целые процессии, точно на ярмарку, только в этот раз телеги везли не спелые тыквы и не яблоки, а юных девиц со всех окраин империи.

Наверно, придворные живописцы в самом деле порядком приукрасили облик графа Монфраат, потому что ни один счастливый отец не смог похвастаться тем, будто получил от графа хотя бы медный грош. Условия договора оказались невыполнимы. Стоило взволнованной невесте увидеть наречённого жениха, как с ней делалось что-то нехорошее, разрушающее все надежды на счастливый союз. Самые удачливые, говорят, лишались чувств или теряли память, те, кому повезло меньше, могли утратить разум или слечь с мозговой горячкой.

Ни одна из невест не была достаточно сильна духом даже для того, чтоб дойти до алтаря, а та единственная, что все-таки дошла, несколькими часами позднее выбросилась на мостовую из церковного окна. По всему выходило, что граф Монфраат останется при своих деньгах и при своем генетическом материале, но помог случай. А еще — крестьянская хитрость.

Какой-то крестьянин из Саксонии, прознав про обещание, привез на выданье дочь и, кажется, был весьма горд своей смекалкой. Осталась ли столь же довольна дочь, выяснить не представлялось возможным — счастливый отец счел за благо избавить ее от глаз, ушей и носа, чтобы внешний вид жениха не привел ее в ужас, а заодно на всякий случай перерезал сухожилия на руках и ногах, чтобы сделать невозможным бегство из-под венца.

История кончилась на удивление хорошо. Пара сочеталась законным браком, после чего ни один из числа туринских сплетников не имел оснований сказать, будто бы кто-то из супругов выражал недовольство или был заподозрен в манкировании семейными обязанностями. Разве что случайные путники с тех пор обходили замок Монфраат десятой дорогой, даже если приходилось идти через топь — прошел слух, что счастливая жена в скором времени сделалась матерью, и никто не желал столкнуться с отпрыском этой четы даже не зная наверняка, какую последовательность генов он унаследовал от своих родовитых предков — просто из осторожности…

Но паршивее всего Гримберт себя ощущал, когда в яму заглядывал Бальдульф. Это случалось нечасто, но всякий раз, когда он видел коренастый силуэт в шубе на фоне обмороженного бледного неба, то рефлекторно вздрагивал, точно от электрического разряда.

Мьедвьедь. Проклятый демон зимнего леса. Безжалостное злобное чудовище.

Ему надо было испепелить его, когда была возможность, но тело подвело, запасы смелости оказались не так велики, как ему казалось, а потом момент был упущен — и уже навсегда. Бальдульф не упражнялся в остроумии, как Ржавый Паяц, но и не игнорировал его подобно Орлеанской Блуднице. Но лучше бы бранился или швырялся всякой дрянью, как прочие.

От его мрачной усмешки, заглядывающей в яму, точно зловещая Луна Охотника [21] Луна Охотника — луна, согласно мифологии предвещающая Дикую Охоту, яркая и окрашенная в алый. , Гримберт ощущал, как отвратительно ноют потроха, будто заново вспоминая всю ту боль, что им довелось пережить. Эта ухмылка, похожая на мрачный волчий оскал, была единственным украшением хмурого и невыразительного лица Бальдульфа, не считая россыпи старых шрамов, заработанных явно не христианским трудом. И обладала свойством вселять самые паскудные мысли.