Константин Соловьев - Раубриттер (IV.II - Animo)

У них никогда не было настоящей воинской выучки, да и не могло быть. В своих действиях они подчинялись не столько тактическим наставлениям, сколько разбойничьим инстинктам, повелевающим или впиваться в глотку своей жертве или драпать без оглядки, спасая шкуру. У них не было достойного арсенала, не говоря уже об экипировке единого стиля, каждый бился тем, что имел, или тем, что удалось отнять у соседа. У них не было знамен, ведь геральдические цвета не имели для этого сброда никакого значения. У них не было представлений о чести, для вчерашних крестьян и рудокопов воинская честь была лишь громоздкой обузой, не более ценной, чем дохлая лошадь. У них не было девизов — их извечным девизом был древний, как сами человеческие страсти, голодный рык.

Рутьерские банды с гордостью именовали себя отрядами и во многом силились подражать настоящим армиям, однако дело резко заходило дальше украшения себя на ландскнехтский манер в попытке перещеголять всех прочих. Их неумолимая разбойничья природа неумолимо брала верх над всякой воинской дисциплиной, едва лишь над полем боя начинали грохотать пушки.

Вчерашние грабители, беглецы, нищие, чернорабочие, батраки и каторжники, они ничего не смыслили в военной науке, но, как все примитивно устроенные хищники, компенсировали это одновременно безоглядной яростью и столь же потрясающей трусостью. Они мгновенно оставляли позиции, которые оказывались под огнем вражеских бомбард, даже если за ними располагались заградительные отряды сеньорских войск. Они тотчас забывали про все данные им приказы, как только чуяли добычу. Они безудержно бежали от всякого мало-мальски организованного натиска, а о контратаках имели такое же представление, как добродетельные отцы Церкви о публичных домах.

Они учиняли столь вопиющую резню в каждом взятом городе, что относительный порядок его новому владельцу удавалось установить только после того, как перекрестки украшались виселицами с рутьерскими телами. В открытом столкновении они зачастую проигрывали даже берзигелам, слабовооруженному маркграфскому ополчению из вчерашних крестьян и рудокопов. Но стоило им только ощутить сладкий вкус вражеского мяса…

Может, Гримберт мало что знал о рутьерской сути, но о подвигах этой разбойничьей братии он, пожалуй, знал не меньше самого Алафрида, очень уж часто те служили предметом пересудов среди мальчишек. Так что о многих собратьях «Смиренных Гиен» ему приходилось слышать, пусть и краем уха.

О «Венценосных Сподвижниках», учинивших столь жуткую резню под Седаном, что сам Папа Римский не погнушался издать буллу, повелевающую изловить всех ее исполнителей и отправить под нейро-корректор, чтобы привести их великогрешные души к покаянию.

О печально известных «Ребятах из Тренто», которые за одну только ночь вырезали сто пятьдесят тысяч душ в захваченном городе, только лишь потому, что не смогли поделить промеж себя подсвечник стоимость пять денье и половину жареного гуся.

О вздорных «Алых Копейщиках», которые в течении одном только трехмесячном Желчном Вареве столько раз переходили с одной стороны на другую, что в конце концов сочли за благо дезертировать в полном составе — кто бы из сеньоров ни выиграл, их бы непременно развешали на деревьях за все их прошлые заслуги.

О мифических «Мантикорах», чьи отряды возникали из ниоткуда прямо посреди устлавшего поле боя порохового тумана и столь же таинственно исчезали с прекращением огня, оставляя после себя лишь обглоданные кости врагов.

О…

Рутьерское племя было бесчисленным как бурьян по весне. Регулярно выкашиваемое, удобряющее своими потрохами земли от Нанта до Женевы, оно неизбежно восстанавливало свои ряды и вновь пробивалось ростками по всем уголкам империи, впитывая в себя пролитую в бесчисленных войнах кровь. Вновь плелось за армиями на запах поживы, скрежеща зубами, распевая разухабистые богохульные песни, отчаянно сквернословя и учиняя столь безбожный грабеж на своем пути, что не снилось даже сарацинскому воинству.

Рутьерская зараза причиняла империи не меньше неприятностей, чем эпидемии чумы, нашествия лангобардов и крестьянские мятежи, однако в Аахане на нее смотрели сквозь пальцы, не вытравливая как ересь, а дозволяя ленным владетелям разбираться с ней по своему усмотрению и в меру своих сил. Не потому, что недооценивали — как выражался дядюшка Алафрид, единственное, что недооценивали при дворе, это сифилис — а потому, что хорошо знали природу этого бедствия.

При всех своих бесчисленных неудобствах рутьерские банды всегда обладали одним хорошо известным достоинством. Они были недолговечны. Как только утихала война, призвавшая их к жизни, они, подобно кровожадным демонам с наступлением рассвета опрометью бросались прочь, исчезая без следа. Самые проворные и сообразительные тащили в зубах добычу и, если сохраняли здравомыслие, пустив ее в рост, в скором времени могли позволить себе собственный трактир или мельницу — хозяйство, позволяющее положить под лавку старый кистень и забыть былое ремесло. Те, кому повезло меньше, в короткое время спускали награбленное и возвращались на ту же стезю, уже под другим командованием и с другим названием.

Насколько помнил Гримберт, Туринская марка на протяжении последних пяти лет, после того, как отец разгромил лангобардов, внушив им смертный ужас и обратив в бегство, Туринская марка не знала ни крупных потрясений, ни бунтов, ни войн. Возможно, «Смиренные Гиены» заявились сюда из Салуццо — земли маркграфа Лотара в ту пору прилично лихорадило, отчего по ним повсеместно открывались язвы и нарывы самого разного свойства. Но чего они искали здесь, вдали от родных мест? Почему не распались, как распадаются все рутьерские отряды, лишившиеся привычной работы? Чего ждали здесь, в глубине Сальбертранского леса? Какова бы ни была магнетическая сила их предводителя, Вольфрама Благочестивого, даже последние дураки их его банды должны были понимать, что стоит им привлечь к себе чужое внимание, как каждый из них мгновенно получит кусок просмоленной веревки без долгих разбирательств — маркграф Туринский никогда не утруждал себя сложной судебной процедурой.

И все же они были здесь. Ютились в лесной чаще, страдая от холода и мучаясь бездельем, зверея день ото дня. Последнее Гримберт чувствовал особенно отчетливо — злость Гиен выливалась в первую очередь на его собственную голову потоком желчи, оскорблений и помоев.

Странная манера поведения для разбойников. Достаточно Вольфраму произнести одно-единственное слово в нужном радио-диапазоне, отец заплатит щедрый выкуп, который позволит каждому из этих оборванцев обеспечить себя хлебом и вином до конца дней, даже если они проживут до глубокой старости, по пять десятков лет. Однако вместо этого они ждали неведомо чего. И судя по тому, как с каждым днем накалялась атмосфера в лагере, как легко дружеские перепалки переходили в поножовщину и грязную ругань, нервы их были порядком напряжены этим ожиданием.