Константин Соловьев - Раубриттер (IV.II - Animo)

В том, что доспех был боевым, у Гримберта не возникло никаких сомнений. Сталь была полирована и не имела ни одного пятнышка ржавчины, однако во множестве мест на ее поверхности угадывались следы, которые можно заполучить только в бою — крошечные оспины, оставленные пулями аркебуз, едва видимые царапины, которые явно долго полировала умелая рука, но так и не смогла полностью свести.

Двумя короткими движениями Блудница расстегнула ремни, которым ее доспехи крепились вместе, и сняла с себя горжет. Под выгнутой стальной пластиной обнаружилась удивительно бледная шея, тонкая, как тростинка, но почему-то кажущаяся мягкой, как лебединый пух. Вот только глаза ее остались двумя гибельными серыми омутами, от которых веяло даже не морозом — мучительной ледяной гибелью.

— Что ж, развлечемся, мессир? — спросила она своим низким голосом, пристально глядя на Гримберта, — Ты не будешь разочарован. В последний раз я развлекалась в Аквилее год назад, с каким-то заезжим бароном на постоялом дворе. Не осуждай меня, мессир, если я рутьер, это не значит, что я не могу быть женщиной! У нас есть свои потребности. У меня — так точно. Я предупредила того барона, что он будет кричать всю ночь, но он не выглядел испуганным. Напротив, он, кажется, предвкушал это.

Она сделала еще шаг по направлению к нему, отчего Гримберту вдруг захотелось попятиться, несмотря на распахнутый зев ямы за его спиной. Удивительно, как у нее получалось двигаться так плавно и грациозно во всей этой броне, даже снег под ней не скрипнул.

— Он в самом деле кричал. Кричал всю ночь. Хорошо, что я нашла уединенное местечко. Сперва, конечно, он умолял меня прекратить, но мы ведь оба знаем, юный мессир, что в любовной игре мольбы и стоны — лишь прелюдия, часть сложной и древней игры? Мы играли с ним, упоительно долго. Черт, я могу выглядеть нежной, но на самом деле мое тело удивительно выносливо. Мы играли до рассвета, позволяя делать с собой все, что заблагорассудится. Ну ладно, он позволял. И знаете, когда на рассвете я одевалась, чтоб уходить, он, этот барон, выглядел чертовски, чертовски удовлетворенным. Он уже не стонал, ни визжал, не призывал проклятий, не молился, только едва заметно дрожал. Страсть — утомительная штука, в порыве которой не стоит забывать о благоразумии и он, пожалуй, мог служить надлежащим тому примером. Я думаю, он тоже запомнил ту ночь, если не повредился в уме, под конец мне показалось, что рассудок его несколько пострадал. Но вот повторить… Повторить он ее, боюсь, уже не сможет. Страсть, как известно, требует много сил, мессир, а ему, пожалуй, до конца дней потребуется помощь трех слуг, чтобы очистить себе вареное яйцо…

От нее пахло не грязью, как от прочих рутьеров, и не металлом, как от рыцарского доспеха. Чем-то душистым, тонким, тем, что обоняние иной раз ловит на краю душистого весеннего луга, но чему не в силах найти названия. Небом, мягкой травой, упоительной влагой звенящего в тени ручья, нагретым солнцем медом, соленой росой…

— Прекрати, — буркнул Вольфрам, косясь на Блудницу, — Напяливай свои железки и убирайся отсюда, а то я прикажу Паяцу вкатить тебе двойную дозу блокиратора феромонов. Не хватало еще, чтоб мой отряд, чего доброго, превратился в свору сцепившихся похотливых котов!

Орлеанская Блудница сделала книксен, отчего ее доспехи едва слышно задребезжали.

— Как прикажете, господин Вольфрам.

Гримберт ощутил себя немногим легче, когда она удалилась, игриво помахивая литым горжетом, точно веером. Но не намного. Потому что Вольфрам, осклабившись, придвинулся ближе к нему.

Грузный, тяжелый, он не выглядел опасным, но Гримберт слишком хорошо помнил его вспыльчивый нрав. И его небольшие, но удивительно тяжелые кулаки, которые вышибают из груди дыхание сильнее, чем мельничные жернова.

Не бояться, Грим, приказал он себе. Этот головорез может воображать себя отпетым разбойником, но все собравшиеся здесь знают, что по сравнению с маркграфом Туринским он не опаснее самоуверенного жука. Он глуп и самоуверен, как все рутьеры. Тебе надо сделать ему предложение, но так, чтоб не оскорбить, наоборот, польстить его самолюбию.

Именно так Алафрид общался с упрямыми варварами — инсумбрами, ценоманами, лигурами, когда хотел навязать им свою волю без кровопролития. Погрязшие в невежестве и ереси, они в то же время были опасными противниками, поскольку компенсировали эти недостатки несокрушимой варварской яростью, способной сметать тройные минные заслоны и преодолевать все мыслимые укрепления. Их невозможно было запугать, купить или сбить с толку, их примитивно устроенный разум попросту не сознавал таких материй, полагая всякую вежливость слабостью, а всякую дипломатию — уловками слабосильных имперских вырожденцев.

Однако их души, устойчивые к радиации и множеству токсинов, не имели иммунитета против лести. Признав в них великих воинов, ославив и заказав в честь их мнимых побед пару дрянных песен у местных миннезингеров, можно было расположить их к себе сильнее, чем обладая рыцарским знаменем в сорок машин тяжелого класса. Эту науку Алафрид пытался растолковать когда-то и отцу, но тот вспылил — его рыцарскому духу такие уловки были отвратительны и чужды.

Именно на это можно поймать Вольфрама, решил Гримберт. Может, этот ублюдок считает себя хитроумным и даже научился складно изъясняться, в глубине души он все же обычный головорез, который отчаянно робеет перед правом сильного и сознает собственное ничтожество.

Гримберт отвесил предводителю рутьеров короткий поклон. Движение, заученное, как фехтовальный выпад и предназначенное для особ равного достоинства. Словно этот самодовольный бродяга, промышляющий охотой на рыцарей в отцовском лесу, был по меньшей мере графом.

— Господин Вольфрам… Боюсь, судьба свела нас при неудачных обстоятельствах, в которых я, безусловно, отчасти виновен сам, — Гримберт попытался смиренно склонить голову, но смог лишь немного ее наклонить — шея от холода совершенно закостенела, — С моей стороны было в высшей мере безрассудно атаковать без предупреждения ваших людей, по крайней мере, не известив их надлежащим образом о своем намерении. Досадное стечение факторов привело к некоторому конфликту, который я бы желал по возможности сгладить, поскольку полагаю вас благородным человеком, заслуживающего безусловного уважения с моей стороны. В свете этого, полагаю, я должен принести извинения за… свою неосмотрительность и просить… иметь желание выразить…

Эту речь он составлял несколько часов, пока ледяная ночь стискивала его в своих гибельных объятьях, желая высосать всю жизнь через кожу. Быть может, немного витиеватая, она в то же время была составлена в простых, понятных даже крестьянскому уму, оборотах, и наверняка понравилась бы даже Алафриду, большому знатоку по части императорской грамоты и дипломатии. Но Вольфрам слушал ее, явственно скучая, брезгливо цыкая зубом.