Константин Соловьев - Раубриттер (IV.II - Animo)

— Чего ты хочешь? — резко спросил он, прерывая поток славословия, в котором сам Гримберт под конец немного потерял берега, — И в этот раз будь покороче, потому что я прикажу Ржавому Паяцу отвесить тебе удар хлыстом за каждое слово. Думаю, это научит тебя изъясняться лаконичнее!

— Мой… мой слуга, — выдавил наконец Гримберт, — Мой оруженосец, который был в другом доспехе. Я прошу, чтобы ему оказали надлежащую помощь. И транспортировали в Турин.

Бальдульф, стоявший в стороне, но явно прислушивавшийся к разговору, презрительно сплюнул в снег.

— Живоеды, — мрачно бросил он, — Проклятое семя. Как царапина случится, сразу нужны сорок лекарей, пяток святош, пуховые подушки, искусственная печень и сиделка с опахалом. Это когда нашего брата покалечат, можно просто в грязи оставить, а тут дело другое, тут дело благородное… Помню, как меня на Срамном Токовище иллирийским топором приложили по загривку. Три дня лежал под трупами, а сыт был только тем, что свою кровь из распоротой вены пил. Ан ничего, вылез.

— Мой слуга…

— Твой слуга, — Вольфрам усмехнулся, но в сторону рутьеров, не в сторону Гримберта, — Заботишься, значит, о слугах? Благородно, мессир, благородно. Только не думай, что я сейчас истеку, как сахар, от такой заботы. Знаю я господскую заботу. И отец мой знал. Он конюшим был в графстве Соро. Крошечное совсем графство на востоке, нынче уж под лангобардами. Не доводилось бывать?

Гримберт хотел было сказать, что не доводилось, но не смог. Вольфрам не давал ему времени для ответа, а перебить его он не осмелился.

— Граф тамошний, имя из головы вылетело, с большим уважением к слугам своим относился. Радел за них, словно родной отец. Но еще милее ему были лошади. Благородная страсть, нам, грязнобоким, не понять. За огромные деньги покупал скакунов по всему свету, даже из императорских конюшен были. Пастбище у него было размером с половину этого проклятого леса, а конюшни такие, что там двести душ пехотинцев квартировать могло.

Гримберт не знал, какое отношение его судьба и судьба Вальдо имеет к лошадям из Соро, но вынужден был слушать, сдерживая дребезжащее в груди нетерпение.

— Однажды мой отец объезжал молодого коня из графских конюшен. Красавец был первостатейный, огромный такой иберийский жеребец, граф его в Барселоне купил за невыразимые деньги. Ни флоринов, ни денье в тамошних диких краях не ходит, только эскудо, но все равно выходило монет двести не меньше. Впрочем, неважно. Мой отец работником был ловким, с пониманием, всю жизнь при лошадях, ан один раз не углядел. Пришпорил жеребца чрезмерно и на узком бережку покатился, значит, кувырком вниз вместе с ним.

Рассказывая, Вольфрам равнодушно глядел вдаль, не удостаивая вниманием собеседника. Точно разглядывал мрачных дубовых великанов, берегущих зимний сон Сальбертранского леса.

— Коняшка-то отделалась легко. Что ей, твари Божьей, будет, только ногу сломала. А вот отцу крепко тогда досталось, — Вольфрам Благочестивый вздохнул, — Всех зубов лишился, ноги переломаны так, будто его лучшие аахенские палачи колесовали, ребра наружу торчат, в черепе дыра… Одним словом, в гроб краше кладут. Но видели бы вы, мессир, как убивался по этому поводу граф! Ночей не спал, все балы отменил, есть перестал. Призвал всех своих лекарей, сколько их было, даже иностранных выписал за звонкую золотую монету. Я сам видел, как он на коленях в храме стоял, Господа о здоровье молил. Можете представить?

— Он… благородный человек, — выдавил Гримберт, — Без сомнения.

Вольфрам кивнул.

— Я же и говорю, большой души был человек. Когда жеребец оправился, он в благодарность подарил тамошней церкви сотню флоринов. А отец… Ах да, забыл. Отца-то он забил до смерти шестопером. За невнимательность. И поделом, наверно. Отец-то мой, правду сказать, и вправду не очень-то внимательным был, я сам тому наилучшее подтверждение.

Гиены не смеялись, напротив, недобро затихли. И от этой тишины у Гримберта почему-то заскоблило под ребрами.

Бежать, подумал он, тоскливо глядя в сторону деревьев. Если бы не ошейник, плотно сдавивший шею, он и побежал бы, плюнув на вооруженных рутьеров, на онемевшие от слабости ноги, на прищурившегося в его сторону Бальдульфа. Побежал бы, как никогда не бегут рыцари.

Надо попробовать еще раз. С самого начала. Может, он не был таким тонким знатоком дипломатии, как Алафрид, но он должен справиться.

— Вы… честный человек, господин Вольфрам. Честный человек и добрый христианин, а потому…

— Честный человек? — смешок Вольфрама показался ему скрежещущим, тяжелым, — Добрый христианин? Я? Господь с вами, мессир. Если кто-то на свете и ждет меня больше моей обожаемой женушки и пяти ребятишек, так это палачи в доброй дюжине герцогств, графств и марок. И, надо думать, ждут они меня вовсе не для того, чтоб угостить вином и потрепаться о старых добрых временах, а?

Он издевается, понял Гримберт. Нарочно смеется. Выставляет меня на посмешище перед этим грязным сбродом. Делает вид, что не понимает, о чем идет речь, а сам наслаждается представлением.

— Пошлите человека в Турин, — отрывисто произнес он, — Мой отец вознаградит его за добрые вести. И вас. Вас он вознаградит стократно.

— Вот как… И во сколько же он оценит добрые вести?

Гримберт уже обдумывал этот вопрос. Он не знал, какой выкуп у этого сброда будет считаться весомым и соблазнительным. Даже сумма, которую Туринская казна тратила на ежегодный капитальный ремонт «Убийцы», могла показаться для них сказочным состоянием.

— Двести флоринов.

— Нет.

— Двести флоринов туринской чеканки! — Гримберт непроизвольно повысил голос, — В одном таком флорине на тройскую унцию золота больше, чем в парижском, и на полторы больше, чем в гульдене…

— Нет.

Гримберт попытался быстро сделать в уме расчеты, однако цифры в голове с трудом ворочались, точно тяжелые булыжники. Ему бы дар Вальдо жонглировать числами…

— Вы предпочитаете венецианские цехины? Хорошо, это будет…

Вольфрам Благочестивый коротко покачал головой.

— Нет, мессир.

Этого Гримберт не ожидал. Он думал, хитрый разбойник начнет торговаться, юлить, пытаться выторговать себе свыше предложенного, а то и попросту начнет запугивать его. Так поступают все разбойники, столкнувшись с наживой. Но предводитель «Смиренных Гиен», кажется, имел свой взгляд на торг.

Нельзя идти ему на уступки, решил Гримберт, еще до того, как его вытянули из ямы, точно пескаря из пруда. Тогда он почувствует слабость и уверится в собственной власти. Надо действовать аккуратно, исподволь, очень осторожно и…

— Триста цехинов! — выкрикнул Гримберт, — Три сотни!

— Нет, юный мессир.

— Пять сотен, господин Вольфрам. Мой отец даст вам пять полных сотен! И баронский титул в придачу!