Евгений Шепельский - Война. Том 2

— Я сделаю, — сказал одними губами, и двинулся к клетке, нашаривая под балахоном рукоять кинжала.

— И тебя знаю, мерзкий карла! — бесновалось лицо. — И ты здесь! И о тебе скажу! Скажу, скажу, скажу! Не помилую! И тогда вас изорвут, изрубят, истопчут ваши кровавые ошметья! Ха-ха-ха!

Дедок подле меня, кажется, начал что-то подозревать. Фанатический блеск в его глазах не угас, но теперь взгляд, направленный на меня, кажется, обрел осмысленность.

— Язва-голод! — вскричал старикашка. — Да ты… — Он захрипел, ибо Заман, надвинувшись, заключил его в медвежьи объятия. Я услышал хруст ломаемой шеи. Одновременно Шутейник придвинулся к клетке, упал на колени. Тускло сверкнул кинжал… Сквозь вопли толпы я услышал сдавленный хрип. Шутейник ударил кинжалом еще дважды, для верности, навсегда освободив Занзака Турмалли от бренности бытия.

Все события остались незамеченными в толпе. Но случились они до крайности вовремя, ибо торжественная кавалькада во главе с прозрецом уже приближалась.

Я увидел прозреца. На низкой лошаденке, в малиновой рясе с накинутым капюшоном, он ехал впереди под охраной двух плечистых дэйрдринов в черных робах. Прозрец был явно ошеломлен — ведь покорное ему стадо явилось помимо его приказа, по какой-то странной ошибке. Но — играл, играл как по нотам, по моему подстрочнику: вздевал руку, приветствуя заходящуюся от оргазмического восторга толпу сектантов. По мере его приближения орда выла все сильней.

Я в напряжении кусал губы. Вот так. Вот так, дорогой, играй по моим нотам, играй!

Мельком подумал, почему у прозреца нет никаких материальных фетишей, которым в его отсутствие будет поклоняться толпа, затем сообразил — а они не нужны, эти великие фетиши, ведь прозрец сам — живое божество для зомбированной толпы, и каждое его явление для толпы — огромный праздник.

— Прозрец! Прозрец! Прозрец!

Шутейник отступил ко мне, спрятал кинжал в провисающем рукаве балахона.

— Мертв.

Спасибо, друг. Ты сделал то, чего я бы не сумел, и, если бы не сумел, возможно, провалил бы все дело…

Брат Литон, пробившийся ко мне, приглушенно ахнул, попытался было сотворить Знак Ашара, но мудро сдержался. Явно видел оба убийства, и, надеюсь, оценил их не как греховные акты, а как… необходимую жестокость.

Заман так и стоял, прижимая к груди мертвого старика. Терпеливо ждал второго акта моей пьесы. Старик обвис в медвежьих объятиях, со стороны казалось — дремлет, свесив голову. И тебе спасибо, баклер. Ты, как и Шутейник, совершил единственно возможный выбор, ибо провал для нас означает гибель Санкструма.

А прозрец играл. Приветствовал, помахивал тощенькой ручкой. Что-то знакомое было в его фигуре, жестах, в выпяченном, покрытом белилами подбородке. Я определенно уже видел этого человека… может быть, раз, может быть — и более. А может быть именно этот человек и беседовал со мною в корчме, когда я с соком белладонны в глазах мог видеть лишь размытые силуэты.

Чайки носились над толпой, чем-то встревоженные. Как будто их согнали с побережья… Хотя, может быть, и согнали — ведь лазутчики Бришера уже давно должны были просочиться к таможенным пакгаузам…

Нет, пожалуй, в корчме действительно был Таленк. Тогда он решил снизойти, самостоятельно меня прощупать. Человек с бесчеловечными целями… Милосердие в его понимании изъян, терпимость — порок, развитие людей — недопустимый кошмар. Лишенный радостей жизни за свои преступления, он решил обречь на страдания весь Санкструм, и почти добился своего, но был погублен собственным детищем… Или это был не он? Чертовы двойники, совершенно меня запутали…

Прозрец поворачивал голову замедленно, как Терминатор, что выцеливает жертву. Из-под клобука поблескивали, будто две бусинки ртути, глаза. Зацепил взглядом и меня, и Шутейника, повернул голову дальше, снова воздел ручонку.

— Во славу нежити и тьмы! — вскрикнул я.

Толпа бушевала. Кот беспокойно вертелся в торбе. К шумам он уже привычен, чего только не хлебнул, включая мою коронацию, но сейчас он слишком сильно ощущал черную энергию дэйрдринов, которую тот извлекал мановением своих рук…

За великим прозрецом я увидел Омеди Бейдара. Кардинал, не чинясь, в своей привычной рясе с позолоченной цепью, ехал рука об руку с парой черных дэйрдринов, и это была настолько гнусная картина, что мне захотелось сплюнуть. На какие только преступления, на какие сговоры с дьяволом не пойдут люди ради власти.

Но присутствие кардинала означало, что коронация состоится!

— Мамек! — сдавленно шепнула Дария, глядевшая поверх моего плеча.

Высокий, крупный, похожий статью на Замана, в черном балахоне, который топорщится на груди и плечах, явно скрывая доспехи. Лицо лишь слегка высветлено, глаза зачернены, но голова не брита, украшены благородными седыми патлами, что спускаются на грудь. Глаза, однако, кажутся мертвыми, устремленными в никуда, в вечность адского пламени, в черноту собственной души…

— Мамек! — в свою очередь прошептал Горчак и до боли стиснул мое запястье. Спокойнее, сынок, спокойнее… Уже понятно, что Мамек лично расправился с твоими родителями, или, по крайней мере, совершил в их отношении какие-то преступления, но еще не время мести… Не время!

— Деригаль! — а это снова говорит Дария. Младший прозрец без капюшона, на выбеленном толстом лице видна сетка морщин, колышется под подбородком дряблый зоб, как у лягушки. Глаза выпученные, похоже, страдает базедовой болезнью. Скользнул по мне взглядом, и я немедленно раскрыл рот, дескать — выкликаю мантру про язву и голод.

После Деригаля двигалось боевое охранение из десяти черных дэйрдринов. За ними я увидел кавалькаду в дворянских уборах — более тридцати человек. Кое-кого узнал — они были у подножия Храма в момент моей коронации… Бежали сюда… вместе с Бейдаром. Вот они, сливки оппозиции… Свидетели, что понесут весть о коронации Варвеста по всем углам Санкструма. И еще отряд числом около двадцати — из кардиналов и священников, приближенных Бейдара. За ними — отряд из рыцарей в полных доспехах без знаков различия. О, а эти явно не местные… не из Санкструма! И — вот оно! Свершилось!

— М-мастер Волк! — прошептал мой гаер.

— Вижу.

Позади всех, в окружении десятка рыцарей, закованных в черные глухие доспехи, ехал мой сводный брат. Блоджетт разыскал несколько его юношеских портретов в Варлойне, так что все мои приближенные имели представление о внешности Варвеста. Он, конечно, изменился с годами, но я, все же, его узнал. Хрупкое тело на стройном коне, болезненно бледный, одним словом — тощая моль, вот таков был принц Варвест. Заостренное лицо с глубокими носогубными складками, странный блеклый, но исполненный отвращение ко всему мирскому взгляд. Голубой жюстокор, который делает худые плечи еще уже, и, кажется, сообщает телу особую, туберкулезную худобу.