Руслан Михайлов - ПереКРЕСТок одиночества [#3] [СИ]

— Погодите… он улетел на ядре в Столп? Как Мюнхгаузен что ли, уж простите за сравнение дурацкое…

— Да вряд ли… — поморщился старик — Видели, как он вкатился в казенник орудия и его закрыло крышкой вместе с ядром. Но…

— Он умер еще в дуле — кивнул я и настала моя очередь передергивать плечами.

— Еще до того, как закрылся казенник вокруг орудия опять закипел-забурлил электрический шторм. Такого не пережить…

— Что за бредовый поступок? Жуть…

— Мы нашли потом его письмо прощальное. Уже потрепанное на складках, уложенное под подушку — видать в каждую вылазку он его там оставлял на тот случай, если не вернется. А по возвращении опять убирал в личные вещи. По сути, это завещание было. Грамотное, спокойное, написанное вроде бы в здравом уме и твердой памяти, но… финальная часть убедила меня, что строки эти писал человек абсолютно спятивший. Тимур Игнатович сообщил нам в посмертной записке, что желает слиться воедино с энергетической сущностью Столпа и тем самым стать его отголоском дабы обрести истинное бессмертие. Ведь бессмертно мол не тело, но душа…

— Шепот Столпа? Его воздействие?

Михаил Данилович отмахнулся от моего предположения с некоей даже сердитостью:

— Чушь! Просто еще один старик сошел с ума! Сорок лет одиночного заключения редко какому психическому здоровью пойдут на пользу, Охотник. Сорок лет одиночного созерцания гигантского светящегося колосса за бортом кокпита… тут поневоле начнешь считать его старым приятелем. Я сам каждое свое день рождения поднимал тост за здоровье Столпа и на полном серьезе благодарил его за то, что он не сбил меня, позволив отпраздновать…

— Да уж…

— Перейдем к делу?

— Слушаю.

— Возможно ты был несколько… огорчен после моих слов о том, что холловцы сами виноваты в своих бедах.

— Почему я должен быть огорчен? — я удивленно взглянул на собеседника, ожидающего моей реакции — Ничуть. Вы можете говорить, что вам угодно, Михаил Данилович. Но я не из тех, кто слепо верит чужим словам и обвинениям. А еще я знаю, что холловцев не в чем винить.

— Среди них нет ленивых?

— А где их нет? — парировал я — Они везде. Даже в Замке, уверен, найдется хотя бы несколько из тех, кто предпочитает побыстрее избавиться от нудного поручения, выполнив его кое-как или просто-напросто сказаться больным и вовсе избежать его выполнения.

— Ты слишком обобщаешь, Охотник. Где твоя логика? Где трезвая оценка?

— Я не спорю, что в Холле собрался наибольший процент тех, кто… хм… я выражусь иначе — люди разные! Некоторые просто не обучены правильной жизни, не воспитаны правильно. Но есть и те, кто получил все необходимое, чтобы стать успешным, продуктивным, целеустремленным… но так им и не стал. И не станет никогда! В прошлый наш разговор вы говорили много…

— В этот раз я с удовольствием послушаю.

— Что ж… Я начну издалека… С моего родного дяди. Он был из сидельцев.

— Зэк?

— Ага. Зэк. Провел в местах шибко отдаленных лет семь, хотя я не уверен. Вернулся он в материнский дом, когда мне было тоже лет шесть, может семь.

— Статья?

— Тут все туманно. Бабушка мне никогда прямо не говорила, он сам упомянул в разговоре с соседом, что был крепким мужиком, а наши родственники версии выдвигали надо сказать самые противоречивые. То ли он сына председателя трактором переехал насмерть, то ли куртку украл у важного человека, то ли в поножовщине участвовал… Позднее у меня были все шансы выяснить, но я этого делать не стал.

— Почему?

— Это важно?

— Минимум интересно…

— Речь не о его статье. Речь о том, каким он приехал — изможденным, худющим, больным туберкулезом. Когда я увидел его в первый раз, он сидел за сараем и ложкой кушал тюрю из алюминиевой миски. А тюря — вылитая в миску бутылка водки с покрошенной туда половиной буханки ржаного хлеба. Позднее это стало его ежемесячным ритуалом. И снова я сбился… в общем, он приехал в бедный дом. Мы сами жили огородом и курятником. Но он, только-только откинувшийся зэк, выспавшись после водочной тюри, на следующее утро ушел в полумертвую деревню на весь день. Вечером вернулся с мешком за плечами. Мука, сливочное масло, макароны, мне ирисок плюс несколько мелких денежных купюр на стол выложил, а еще пару себе оставил. И бабушка моя — мать его — к этому абсолютно спокойно отнеслась. Не спросила откуда взял. На следующий день он опять ушел… опять вернулся вечером с мешком. Послезавтра он уже вышел на работу — стекольщиком его взяли в районную мебельную артель. Пешком ходить туда далековато — тринадцать километров — но он ходил. Целую неделю. А на восьмой-девятый день уже ехал — на купленном велосипеде Урал. И ведь это не город. Глухая деревушка. Но ему велосипед привезли, он расплатился и покатил себе на работу.

— Начинаю смекать к чему ты клонишь…

— Через пару месяцев его все знали как мастера с золотыми руками. У него выходные были на полгода вперед расписаны. Кому-то кровлю подновить, кому-то в прихожей шкаф собрать из досок, что уж года три на заднем дворе гниют — и он собирал! Я ведь мелкий был, с ним таскался повсюду, когда бабушка отпускала. Пока он деньги зарабатывал, я с чурбачками в углу возился или там же книгу читал. И я видел, как из старых темных гнутых досок получается красивый прочный шкаф на загляденье. Через год дядя повесил велосипед на стену и оседлал мотоцикл Минск.

— Им купленный на заработанные деньги?

— Да. К тому времени в нашем доме было починено все, что только возможно, был построен с нуля гараж у входа, везде заменена проводка… да всего сделанного не перечислить. И ведь за это время он дважды лежал в больнице, на пару недель ездил в туберкулезный санаторий… И все равно успевал крутиться. За руку с ним здоровались все, включая милицию, что разговаривала с ним уважительно — это я к тому времени уже разбирал неплохо.

— Хм… он начал с чистого листа и все же…

— С подпорченного листа — поправил я — Отсидка за плечами никому плюсов в личное дело не добавляет. Но у него получилось. Вернее — получалось до определенного момента. Туберкулез перешел в рак легких. Одно легкое удалили, и он прожил еще год, продолжая работать. Потом свалился окончательно, пролежал в больнице месяц и от бабушки потребовали его забирать — чтобы он не умер у них на руках. Я помню, как мы везли его на заднем сиденье прыгающего по ухабам уазика буханки… А я испуганно смотрел на его серое щетинистое лицо… Еще через две недели его не стало. Но за день до смерти я сидел рядом с его постелью и смотрел, как он жадно ест арбуз, обливаясь соком. Он молчал. Съел молча половину арбуза. А потом уже, когда я неумело утер ему рот, сжал мою руку и тихо сказал: «Как же не хочется умирать…». Больше он мне ничего не сказал. А к вечеру следующего дня умер.