Дмитрий Глуховский - Пост 2. Спастись и сохранить

Смотрит на этот вагон и словно снова идет по нему. И холод от этого такой, будто вокзальные окна тоже выбиты и стылый ветер набивает ледяное крошево Егору за шиворот, в лицо метет.

Он забывает про Мишель, застывает, глядя на зеленый вагон в красных крестах, читает оборванную молитву, прокрашенную по трафарету вдоль борта; неужели это все правда с ним произошло? Неужели это он правда все сделал? Как будто он раздвоился: новый Егор пришел на смену и на подмогу старому: приученный к смерти и бесчувственный к боли. Глухой. А тот Егор, который умел еще слышать, остался только внутри головы где-то, во сне.

Когда кто-то там за решеткой начинает мельтешить, он даже не обращает внимания. Мишель его будит тычком, показывает на окно. На ней лица нет. Егор поднимает глаза на вагон — а там, за осколками стекла, за сваренной крестнакрест арматурой — на него смотрит Полкан.

Смотрит, улыбается, машет рукой.

Егор поднимается — приставленные к нему конвоиры мгновенно оборачиваются, делают шаг — но Егор их не замечает. Подходит к окну, прижимается к стеклу лбом, чтобы пыль и иней не мешали по сути разобраться.

Полкан точно оборачивался там, на Посту, точно зверел, нес эту бесовскую ахинею, пеной исходил, отца Даниила кончил голыми руками и верховодил другими одержимыми через окно с третьего этажа.

Как же это может быть, чтобы он сейчас… Да хотя бы просто узнал Егора?

Егор вглядывается в лицо отчима — между ними сейчас всего метров пять, с такого расстояния все сразу ясно: нормально все с Полканом. Все с ним в порядке, как рукой сняло.

Егор улыбается ему тоже, тоже машет рукой: привет!

Полкан складывает руки рупором, кричит что-то, надсаживаясь, — и казаки на перроне оборачиваются к нему, орут на него — заткнись, убирайся, — судя по перекошенным харям, примерно такое вот укладывается в их беззвучное шамканье.

Полкан не слушается, продолжает Егору что-то кричать, не отнимая ладоней ото рта, и Егор замечает наручники, которыми скованы его запястья. Все-таки арестовали его. Арестовали, но не знают, кого арестовали. Думают, что человека.

Почему он нормальный? Такое разве может быть?

Чудо, может, случилось?

Егор машет Полкану, показывает на уши, разводит руками: не слышу тебя, не слышу! А сам судорожно перебирает все, что успел узнать об одержимых от отца Даниила, пока тот уверен был еще, что всех обыграл.

Обратно можно из этого человеком стать? Нельзя. Он ведь четко сказал — нельзя. Как там было? Думали, их можно спасти, отмолить, а они все обратно сатанеют. Обратно сатанеют, так и сказал. Обратно… То есть… Если обратно… Значит, они пытались их усмирять, и, может, временами даже работало. Или одержимые сами… Трезвели. На какое-то время отпускало их, проходило помутнение.

Казаки забираются к Полкану в вагон, оттаскивают его от окна, а он цепляется за решетки, отбрыкивается ногами. Но никто от него заразу не цепляет.

Пока. Проходило помутнение, а потом опять.

К Егору тоже подходят конвоиры, усаживают его силой обратно на стул. Он Полкану машет и со стула. В носу свербит, глаза щиплет. Это еще с какого хера?

Это же Полкан, просто Полкан!

Просто Полкан, и все. Но больше-то никого нет.

Ведь не думает же он, что они могут быть вместе только потому, что, кроме них двоих, никто с Поста больше не спасся?

Мишель посматривает на Егора, когда он не видит, думает: неужели ты не понимаешь? Да, мы оказались в одной лодке, да, ты помог мне выбраться, да, спасибо, но я не хочу тебя и не могу тебя захотеть.

Она придумала себе жизнь, давно уже придумала себе прекрасную, блестящую жизнь — в великолепной и невероятной Москве. Она будет гулять по цветущим бульварам, она будет царствовать на балах, будет приручать и дрессировать гордецов и красавцев, придирчиво выбирая из них самого достойного, а потом сама без памяти влюбится в какого-нибудь графа, гвардейского офицера или художника. В той жизни ей будут дарить цветы с дурманящим ароматом, звать ее наперебой в театры, подруги у нее будут умные и утонченные, и Мишель будет среди них своей — потому что по праву рождения принадлежит Москве, этому огромному городу, где возможно все что угодно, где никто никого не знает, но ее будут знать все.

Вот какую жизнь она себе придумала, пока все эти годы — пятнадцать, двадцать? — торчала на Посту. Она бы сто раз повесилась там от тоски и тошноты, если б у нее не было этой придуманной далекой Москвы и этой придуманной будущей жизни.

Саша Кригов — наглец, казачий атаман, русобородый, мощный, с глазами серыми, точь-в-точь как ее собственные, — он к этой жизни подходил, он мог стать для нее в эту жизнь проводником; а она стала бы для него спутником в его восхождении на вершины и тянула бы его за собой, когда у него кончались бы силы, и удерживала бы его, если бы он оскальзывался на краю ледника. Они бы смотрелись друг в друга, глаза в глаза, один — отражение другого. Он подходил, а Егор — нет.

Да, этой жизни у нее никогда теперь и не будет. Но будет другая.

Саши нет. Этого нельзя было понять, но Мишель постаралась это запомнить.

Все, что осталось от Саши, — осколок, росток.

Она должна пронести его целым, живым — через бурю, через ад — к тем, кому он будет нужен так же сильно, как и ей. К Сашиным родителям. Они примут Мишель, потому что, кроме пустившего в ней корни семечка ничего другого не осталось от их сына. От того, кого они так любили и кого почти успела полюбить Мишель.

Прости, Егор. Прости-прощай.

Щуплый, угрюмый, с кровавым бинтом вокруг головы, Егор завистливо и ревниво подглядывает в ее переписку с подъесаулом. В вокзальном зале ожидания пусто и холодно, кругом стоят вооруженные люди, за большими окнами вихрится белое. Они сидят за круглым столиком втроем — Егор, Лисицын и она.

Мишель предчувствует: за этим столом решается ее судьба. Встреча застала ее врасплох — голова перебинтована, ногти сломаны, одежда измазана черт знает в чем и ужасно пахнет. Мишель выглядит жалко, а меньше всего на свете ей хочется, чтобы Лисицын ее жалел. Папа когда-то сказал ей, что она всегда должна держать себя как царевна, и Мишель хочет быть царевной даже сейчас. Особенно сейчас.

Лисицын совершенно не похож на Сашу. Тот был веселым, хотя и умел напустить строгости, был равновесным, хотя мог притвориться бешеным, и был вообще добрым, хотя, наверное, убивал без переживаний. А Лисицын, подъесаул — в том же звании, что и Саша, кстати, — дерганый, ломаный, расколотый и заново склеенный какой-то. С ним рядом не будет покойно, от него не идет ровного тепла, можно ожечься о такого человека, предчувствует Мишель, — не ей, конечно, а той женщине, которая его полюбит. Но такой зато и сам может полюбить отчаянно. Он колебался, прежде чем дать Мишель расписку: «Попробую что-нибудь сделать». Но колебался потому, что, пообещав, такой человек будет обязан пробовать и расшибется, чтобы сделать.