Дмитрий Глуховский - Пост 2. Спастись и сохранить

Лисицын кривит лицо, запахивается поплотней. Зябко тут, ветер колет.

Уезжал бравым подъесаулом — а вернуться глухим инвалидом? Тогда о Кате можно будет забыть. Она не зря ему про маршальский жезл в ранце с самого начала сообщила: такие если за лейтенанта и пойдут, то только чтобы со временем до генеральши вырасти. Списанный в запас глухарь ее достоин не будет, она в Императорском балете танцует, ей нужна партия под стать. Дай ему Бог еще от трибунала за погибших бойцов отвертеться, дай Бог, чтобы его правде в Москве поверил хоть кто-то…

Нет, братцы, возвращаться надо с острым слухом и чистой головой. Потому что против него будут те, кто его отправлял на верную смерть. И его, и до него — Сашку Кригова. Мятежники там, бунт… Какой, к херам, бунт?!

Знал Сурганов, на что его посылает? Знал.

Когда говорил — никого там не слушай, когда Кригова пристрелить предлагал — знал. Тогда почему честно не предупредил? Почему не проинструктировал, как с этой дрянью бороться?

Сурганов и виноват во всем. И те, кто там с ним еще заодно. Предал Лисицына, предал его бойцов — зачем?! Опыт, может, хотел на них поставить? Справятся они или нет с этими тварями?

Сурганов. Это таких, как он, под трибунал надо, вешать надо. Крыса штабная, костолом подвальный. Вот, сотню казачью положили. Такого ждал результата?! Доволен, мразь?!

И в том, когда детские головы у казаков с рук свисали, болтались, и остальное там, в камере, и что казаки его превратились в эту кашу, в этот улей, и что Задорожный за ним бежал со страшной харей… В этом тоже его вина. Почему нельзя было сказать, куда их отправляют?! Может, были бы все они живы!

И не распространялась бы эта зараза вокруг них. И на Москву бы не ползла за Лисицыным по пятам.

Что бы там ни было, до Москвы надо добраться как можно быстрей. Если эта… Бесовская молитва… Дойдет туда раньше… Он снова думает о Кате.

Катя на сцене Большого — склоняется за цветами, от пота мокрая насквозь, вся дрожащая от усталости и радости. Катя при свечном свете, тянущаяся губами к его губам, стонущая, невесомая… И у кремлевских стен — дерзкая, летучая, не для Лисицына Юрки созданная, но идущая с ним сквозь метель рука об руку.

Надо вернуться к ней. Надо ее от этого ада собой прикрыть.

Потом он вспоминает Задорожного: каким тот вчера уезжал из Москвы и каким стал. Лицо его, когда скакал по рельсам за дрезиной. Превратиться в такое… Лисицына передергивает. А что, если он не выдержит, что, если ему не повезет — и с ним случится то же, что со всей его сотней случилось?

Что, если его найдут потом голым, изуродованным, с перекошенной харей, с вывернутыми руками, с раскрошенными зубами? Что Кате скажут — и скажут ли что-то? Каким она его запомнит? По последнему их разговору?

А если бы она увидела его обернувшимся ? Таким, каким он увидел своих бойцов?

Нет… Если погибнуть, то так, чтобы она смогла вспоминать его без омерзения.

Чтобы и после смерти она смогла его еще любить.

Они оторвались от погони хорошо: гнали час или больше, ехали все по порожней стране, один только раз проскочили огоньки. Когда проезжали их, девчонка обернулась на Лисицына.

— Не надо им сказать?! Остановиться, сказать им, чтобы уходили?!

Лисицын потер лоб.

— Надо в Москву. Москву надо предупредить, это главное. Москву, понимаешь?! — Он показал ей, куда они ехали.

Она поежилась, провожая глазами огоньки, но поняла.

Так он и думал, что они обогнали волну, пока на путях не возник человек. Стоял, понурившись, спиной к ним. Дрезинная фара его достала, когда до него оставалось всего-то полсотни метров. Времени было в обрез. Лисицын крикнул ему, чтобы с путей сошел, но тот ничего не отвечал. Стоял, как сомнамбула, смирно.

Они успели с девчонкой переглянуться — та замотала головой: не тормози! — человек не шелохнулся, даже когда Лисицын в воздух пальнул — и они налетели на него на полном ходу, километрах на пятидесяти. Он хрустнул слышно, сложился, отлетел — Лисицын обернулся — и вроде бы двинулся за ними следом, уже сломанный, — но было совсем темно и наверняка сказать было нельзя.

После этого еще минут двадцать горючее бултыхается в баке, а потом движок начинает перхать и вскоре подыхает. Фара засыпает тоже. Они соскакивают с дрезины и идут по оползающей насыпи в кромешной теми; девчонка нашаривает его руку и крепко сжимает ее своими пальцами. Лисицын сначала не отвечает ей, потом вспоминает: она и глухая ведь еще, шайтан возьми, вот же ей должно быть страшно. Тогда он тоже позволяет себе немного ее пальцы стиснуть, чтобы она почувствовала человеческое тепло.

Сосны качаются и стонут, иной раз совсем по-звериному, ветер среди них ходит и выдувает что-то потустороннее. Тени, оторвавшись от веток и стволов, без спросу перескакивают туда-сюда.

И вот — впереди теплится что-то! Уличный фонарь на богом забытом полустанке. Живо электричество, значит, и люди живут.

— Я больше не могу, — шепчет девчонка. — Я с утра на ногах, я упаду сейчас.

Они приближаются: кургузенький, на три покосившихся дома, поселок. Надрываются собаки, носятся по проволоке вдоль кривого забора — огромные овчарки.

Лисицын выходит в желтое пятно под фонарем, догадываясь, что из дома, из темных окон, уже наверняка подглядывают — сквозь ажурно вязанные, нечистые занавески. Глядят внимательно и опасливо.

— Хозяева! Императорские казачьи войска! При исполнении! Не бойтесь! — уговаривает и их там, и сам себя Лисицын. — Пустите погреться!

Собаки перебивают, орут и скалятся, но у Лисицына хорошее чувство: если бы эти сюда добрались уже, собак бы тут не было. Сожрали бы их или в клочья руками разорвали.

И точно — в сенях загорается свет. Визжат засовы, открывается осторожно дверь. На пороге стоит старый хрыч с карабином. Карабин, однако, на Лисицына не направляет, щурится через сломанные очки.

— Один?

— С девушкой.

— Урал! Фу! — осаживает собак старик. — Свои!

Они проходят в калитку, которая на честном слове держится, мимо глухо рычащей псины, по скрипучим поехавшим ступеням — в дом, в стариковскую обычную кислятину. Затхло пахнет оканчивающаяся жизнь, невкусно, но все же — почеловечески. А за спиной, там, где темный Ростов, пахнет сейчас по-другому.

Обои в цветочек, изрезанная клеенка на столе, календарь с котятами за тот год, когда старикам еще хотелось время считать, на фольге сделанная картина — снежные вершины блестят алюминиевым снегом. Тут же при входе не то диван, не то кровать — на нем бабка присела сонная, в распашной вязаной кофте, щурится.

— Гости, Наталь! — кричит своей бабке старик.

— Здравствуйте! — говорит Лисицын.

В красном углу — Никола Чудотворец с седой бородой и медным нимбом, над ним — Богоматерь прильнула к младенцу, вокруг тоже фольга, внизу свечечка. Фольга — дешевый способ сделать жизнь нарядней. Лисицын крестится на иконы.