Дмитрий Глуховский - Пост 2. Спастись и сохранить

Лисицын пытается подняться с пола, но наручники — Вера достала откудато — его одергивают. Он разглядывает их непонимающе и раздосадованно, но это уже обычная людская досада.

— Ты как? — спрашивает у него Мишель.

Он разевает рот беззвучно, забыл, что так она его не поймет. Показывает ей свое прикованное запястье. Узнал, кажется.

— Это они тебя, — говорит ему Мишель. — Я сейчас ключ поищу. Я сама еле успела спрятаться. Слава богу, ты жив. Не говори ничего, не говори, я глухая же!

Он мигает, плывет, опять обмякает. И все равно Мишель знает: он очнулся.

Вера идет за ней в комнату.

«Поедем с нами. Возьмем грузовик и поедем», — предлагает Мишель.

«Отец говорил, они там все помнят».

«Все они забыли. Даже про бес. молитву эту ничего не помнят».

Вера колеблется, смахивает челку. Утирает рукавом нос. Глаза у нее красные. Ревела над отцом. Потом взяла себя в руки.

«Вдвоем мы точно с ним справимся. А тебе тут оставаться нельзя. Если твои вернутся. Тут куча народу была. Все разбрелись. Что будешь делать?»

Вера кивает на дверь — на пристегнутого к батарее Лисицына: «А он обратно бешеным не сделается?»

«Я буду его пасти. Грохну его, если что. — Мишель вздыхает. Добавляет: — Может, он вообще выздоровел!»

Вера все никак не может решиться.

«Думаешь, мне самой не страшно? — пишет Мишель. — Может, у меня тоже родители враги народа, откуда я знаю! Но тут оставаться нельзя. Надо ехать!» «Парня моего тут нет. Я его буду его ждать. Может, он тоже протрезвеет».

На этом карандаш ломается совсем.

Ключи от грузовика Мишель клянчит у нее как глухонемая — жестами; та притворяется, что не понимает, пока ей не надоест Мишель унижать, — и только после этого лезет в карман человеку с распухшей головой, который почему-то забыл раздеться.

Мишель стоит над Лисицыным, держит его форму в руках. Думает: одевать его, не одевать? Потом разбрасывает перед ним. Расстегивает наручник, снимает осторожно с руки. Отходит на шаг.

— Юра! Ты слышишь меня? Кивни, если слышишь.

Лисицын вздрагивает, открывает глаза, кивает. Щурится. Улыбается ей. Узнал.

— Ну вот и хорошо. Ну вот и ладно, — говорит ему Мишель. — Значит, теперь мы можем ехать дальше, да? В Москву.

Он тяжело встает. Рассеянно собирает свою форму, закоченелыми руками влезает в рукава. Проводит пальцами по разбитому затылку, растерянно смотрит на сукровицу, морщится от боли. Вера стоит, наблюдает.

«Что тут было?» — пишет он на стекле.

— Ты подрался с местными, — отвечает Мишель. — А потом пришли одержимые. Сожрали кого-то, кто-то убежал. Я спряталась.

Юра чистит погоны, отряхивает пыль с формы, расстроенно скребет коросту на папахе, дышит на кокарду. Пытается застегнуть медные пуговицы на шинели непослушными от недавней судороги пальцами. Ощупывает пустую кобуру. Смотрит на Мишель с подозрением. Она жмет плечами.

— Есть ключи. Сядешь за руль?

Он соглашается. Но движется медленно, как контуженный. Носом у него каплет красное.

Выходят во двор. Вера за ними — лицо сморщенное, как будто ей не двадцать лет, а шестьдесят. Ветер гоняет туда-сюда дверь избы с названием «Берендеево». Лисицын бредет, потерянный, к грузовику. Забирается в кабину, вставляет ключ в замок зажигания. Воздух окрашивается сизым, приключением начинает пахнуть.

Мишель идет открывать ворота. Она опустошила это место, принесла сюда беду. Лисицынский пистолет оттягивает ее рюкзак.

Вера плетется за ней — злость и боевой настрой покинули ее, она готовится к одиночеству. Когда ворота открыты, она ловит Мишель за рукав. Валенком пишет на снегу такими большими буквами, как будто с самолета их должны прочесть: «ПОМОГИ С ОТЦОМ».

Мишель стоит, не хочет отвечать сначала. Машина уже под парами, Лисицын завербован, можно прыгать и мчать в Москву. Как помочь? Хоронить его? Мерзлую землю сейчас долбить? Ну нет.

Тогда Вера сужает глаза, берет Мишель двумя пальцами за подбородок.

— Зачем?!

— Что — зачем?! — та выворачивается.

Вера указывает на свои кровоточащие уши, тычет пальцем в Мишель. Зачем ты это со мной сделала?! Лицо у нее перекошено: на ненависть сил нет, слезы подступают. Мишель собирается возмутиться: да я тебя спасла! А потом думает: а для нее это точно — спасение? Вот, она продырявила ей уши, окей, и теперь эта Вера остается одна в уме на своей станции. Что жестче по жестокости? Сникает.

— Ладно! — отмахивается она.

Москва подождет.

Они пробуют ковырять бурую землю лопатой и ломом, но силы скоро заканчиваются. Даже Лисицын выдыхается — весь себя истратил на затмение. Тогда решают просто навозить тележкой песка из кучи рядом с домом — собирались цемент мешать, класть пристройку. Кладут Вериного отца в неглубокую ямку, которая получилась, и сверху делают бугор из темно-желтого крупного песка. На лицо ему Вера сама насыпает, остальные стесняются. Как-то нелепо и неуверенно крестит этот холмик.

— Откуда это все взялось? Почему тут оказалось? Почему на нас? — спрашивает у Лисицына Мишель.

Тот смотрит исподлобья, невнятно.

Ну, все. Теперь можно Веру оставить тут. Мишель с Лисицыным возвращаются в машину, опять заводятся — выезжают за ворота. Мишель бросает взгляд назад, через дрожащее боковое зеркало.

В нем незнакомая ей и зря только спасенная Вера одна, потерянная, и бурый этот холм с торчащей в нем доской. Выходит на дорогу, делает шаг за грузовиком, потом останавливается.

— Тормози. Тормози! — кричит Мишель.

Он бьет по тормозам.

Мишель распахивает дверь, показывает Вере: сзади, сзади!

Там бегут за машиной. Полуголые-полуодетые грязные люди-насекомые. Вера от них — Лисицын дает задний — Мишель ей руку протягивает — успевает подловить — грузовик дает по газам, только бы Юра опять не расслышал их! — и вперед, уже на ходу хлопая проржавленной дверью — на пустую дорогу, под указатель «Ярославское шоссе, Москва». На сорока километрах в час погоня все еще не отстает — девчонки следят за ней в зеркале; на шестидесяти наконец отрывается.

Лисицын моргает, но ведет. Тоже смотрит на этих в зеркале.

«Мой парень там был», — пишет по испарине на стекле Вера.

Лисицын моргает снова. Потом принимается шарить по карманам. Оборачивается на Мишель и одними губами спрашивает ее неслышно:

— Где мое письмо?

Ярославское шоссе где-то разбито, где-то загромождено гнилой техникой, приходится объезжать по обочине. Нелюдей вокруг не видно, но не видно и людей. Россия-Московия населена редко, она за пределами постов и станций, оказывается, почти вся заброшена. Даже в этой куцей разваленной стране, обрубке прежней империи, земли все равно слишком много, чтобы можно было за ней глядеть, и она пылится без человеческого внимания. И гордость берет Мишель за то, что это все ее родное государство бесконечно проезжает мимо нее в окне «ГАЗа», и тоска.