Роберт Уилсон - Звездная жатва

Джоуи оторвался от Бет. Он шел под сенью деревьев, поднимаясь к трем каменным мавзолеям, где самые знатные семейства Бьюкенена раньше хоронили своих усопших. Драгоценные тела не зарывали в землю, а укладывали в каменные саркофаги. Бет это казалось вдвойне жутким. Как-то раз жарким весенним вечером она сквозь тонкую щелочку заглянула в один из темных мавзолеев, постройку размером с гараж, на которой была выбита фамилия Йоргенсон. В мавзолее было холодно, как зимой. В лицо ей будто дохнул ледяной воздух.

«Должно быть, там всегда зима», – подумала она и отпрянула с дрожью, с инстинктивным трепетом.

Джоуи, не испытывавший никакого трепета, поднес баллончик с вишневой краской к стене и нажал на клапан.

Он работал быстро. Бет отошла подальше и наблюдала. Подобно машине, печатающей неподдающийся расшифровке код, он изрисовал восточную стену мавзолея невозможной смесью слов и символов. Символы были общеизвестными, но Джоуи как бы делал их своими собственными: свастики, черепа, звезды Давида, кресты, анхи, знаки мира. Бет не знала, что все это значит для него. Может, ничего. Акт чистого, бессмысленного вандализма. Шипение баллончика напоминало шелест листьев на ночном ветру.

Затем он перешел к надгробиям, помчавшись вдоль склона так быстро, что Бет пришлось перейти на бег, иначе она отстала бы. Джоуи перечеркивал имена и даты красными крестами, то и дело останавливаясь, чтобы нарисовать череп или знак вопроса. В свете Артефакта краска на холодных бледных плитах казалась темнее – коричневой или даже черной.

Бет подумала, что для него это как секс. Резкие движения. Эякуляция краски.

Мысль показалась ей забавной, но Бет была ближе к истине, чем думала сама. Когда баллончик опустел, Джоуи метнул его в небо – может быть, метя в Артефакт. Баллончик взлетел высоко и бесшумно упал в траву среди могил. Бет подошла к Джоуи и, когда он обернулся, заметила сквозь его джинсы эрекцию. Она вздрогнула от возбуждения и отвращения одновременно.

Он толкнул ее в траву на границе леса. Она покорно упала. Было поздно, рядом не замечалось никого, а воздух казался пугающе наэлектризованным. С океана дул прохладный ветер, принося густой запах ночи и соли. Бет позволила Джоуи задрать ей юбку. Склонившись над ней, он казался бесформенным, словно нечто, упавшее с небес. Она приподнялась, давая ему стянуть трусики. Он шумно и отрывисто дышал. Его член был твердым и холодным, как сама ночь. Первую минуту было больно. Потом нет.

Этого она от него хотела? Поэтому привязалась к Джоуи Коммонеру, как алкоголик к бутылке?

Нет, не только. Не только этого толчка, краткого забвения и липкого окончания.

Джоуи был опасен.

Она хотела его – не вопреки этому, а именно поэтому.

Эти мысли беспокоили ее, и она позволяла их себе только в минуты спокойствия, которые наступали после секса.

Он натянул штаны и сел рядом с ней. Вдруг устыдившись своей наготы, Бет расправила юбку. Трахаться на кладбище. Боже мой.

Она посмотрела туда же, куда и Джоуи. С холма были видны огни центра Бьюкенена и мерцающая рябь моря.

– Как-нибудь натворим серьезных дел, – сказал Джоуи.

Он часто так говорил. Бет понимала, что он имеет в виду. Что-то действительно опасное. Что-то действительно плохое.

– Мы с тобой, – сказал он, обнимая ее за плечи.

«Он как дикий зверь, – думала Бет. – Дикий жеребец. Мустанг, который позволил тебе объездить его и кататься на нем по ночам. По всяким диким местам. На край обрыва».

Она закрыла глаза и представила. Представила, как скачет на Джоуи-мустанге на вершину крутого известнякового холма. Далеко внизу – пустыня. Ночь полна звезд, как и сейчас. Вокруг ни души, только Бет, ее дикий жеребец и головокружительная бездна.

Она пришпоривает его пятками.

И он прыгает.

Позже они заметили фары маленькой машинки для гольфа, на которой сторож объезжал кладбище по ночам, и сбежали вниз по холму, мимо могил, через заросли мокрицы, к темному оврагу, на дне которого текла река. Бет показалось, что она слышит удивленные возгласы сторожа, обнаружившего изуродованные памятники, – но, вероятно, лишь показалось. Однако мысль позабавила ее, и она рассмеялась.

Джоуи погнал мотоцикл мимо домов со спящими людьми, петляя по извилистым окраинным улочкам Бьюкенена… мимо дома Мириам Флетт, которая повернулась в кровати от шума мотора и дикого хохота Бет Портер и подумала сквозь сон о том, каким чудны́м стал город в последнее время.

Джим Бикс был некрасив, как, по слухам, был некрасив президент Линкольн. Исключительно, в величайшей степени.

У него было вытянутое, покрытое оспинами лицо. Его глаза, когда он сосредотачивал все свое внимание, напоминали яйца пашот, уложенные в чашки из кожи и кости. Стрижка ежиком подчеркивала уши, торчавшие на первый взгляд как ручки кувшина, а на второй – как ручки детсадовского горшка или творения гончара, страдающего тремором.

Это лицо не могло скрывать эмоций. Когда Джим Бикс улыбался, вам хотелось улыбнуться в ответ. Когда он усмехался, вам становилось смешно. Мэтт знал, что Джим прекрасно понимал свою бесхитростность и стеснялся ее. Он не играл в покер. Лгал редко и всегда безуспешно. Однажды Мэтт своими глазами видел, как Джим попытался солгать: взял на себя вину за разбитую антикварную статуэтку Лиллиан, прикрывая истинного виновника – их собаку, которую Лиллиан терпеть не могла. Его ложь была такой несвязной, заведомо выдуманной и очевидной для окружающих, что все, включая Лиллиан, расхохотались. Не смеялся только сам Джим. Он раскраснелся и стиснул зубы.

Короче говоря, сложно было представить свидетеля надежнее, чем Джим Бикс. Мэтт держал это в уме, когда слушал рассказ друга. Из уст кого-нибудь другого рассказ прозвучал бы невероятно. Абсурдно. Но из уст Джима…

Доверие – самый осторожный судья – воздержалось от вердикта.

Тем августовским вечером Мэтт открыл дверь в четверть двенадцатого, чтобы впустить своего некрасивого и простодушного друга, который по совместительству был еще и одним из самых дотошных гистологов, встречавшихся Мэтту. Джим согласился выпить кофе и уселся на диван в гостиной. В нем было метр девяносто от пят до торчащих волос, и обычно он выделялся в любом помещении, но тем вечером, как показалось Мэтту, Джим будто сжался, ссутулился, а его лицо обвисло от тяжелых мыслей. Он молча взял чашку с кофе и крепко обхватил ее ладонями.

Мэтт списал это на усталость. В начале года больницу Бьюкенена сертифицировали как региональный центр травматологии. Для администрации новость была хорошей – повышались престиж и финансирование. А вот реакция персонала оказалась смешанной. С одной стороны, они получили все необходимые технические новшества – респираторы, бронхоскопы, новую палату реанимации в педиатрическом отделении. С другой стороны, теперь им предстояло иметь дело с тяжелыми пациентами, которых прежде направляли в Портленд. В отделении гистологии работы прибавилось в разы, а новых сотрудников не появилось. Вот уже два месяца Джим работал сверхурочно, почти до самой ночи. Разумеется, он сильно уставал.