Сергей Алексеев - Кольцо принцессы

— А что, мы никуда не пойдем? Прямо здесь…

— Нет, пойдем. Выпить хочется.

Он отвинтил крышку и сделал три больших глотка. Ночная бабочка подала ему остатки бутерброда с колбасой.

— Закуси, — отпила глоток. — Мне много нельзя.

Шабанов сжевал закуску с отвращением, словно комок грязи, однако не стошнило — значит, уже начался процесс адаптации.

Когда подошли к дому, Анжелика чего-то испугалась.

— Ты здесь живешь?

— Живу, пошли, — бросил он, открывая дверь подъезда. — Что, пхашароп?

— Как?.. Не знаю… Что значит…

— Пхашароп значит только пхашароп и ничего больше.

— Здесь опасно. Сучков запретил, — она вроде бы даже попятилась, — командирский дом, если увидят…

— Деньги заплачены, вперед!

На лестничной площадке, пока он отпирал дверь, она откровенно рассматривала его, и прежде, чем переступить порог, спросила осторожно:

— Ты не садист? Нет?

— Что, похож? — Герман втолкнул ее в квартиру. — Иди, не бойся.

Анжелика сняла плащик и точно пошла к двери ванной комнаты — знала расположение командирских квартир, однако Шабанов остановил.

— На кухню шагом марш. Пить будем.

— Ты алкоголик? Или кто?

— Пришелец с того света. Меня уже искать бросили, похоронили, а я явился, — он выставил два стакана, хладнокровно вытащил из «малямбы» и отбросил в сторону парашют, достал оставшиеся банки и упаковки с продуктами.

— Это заметно… До утра меня взял?

— Как получится, давай пей.

Сам рванул залпом стакан и сразу же налил второй — она смотрела с испугом, боялась за себя, а он даже лица ее не видел, и не пытался увидеть.

— Еда у тебя вкусная, — зачем-то похвалила она, возможно, хотела задобрить.

— Дерьмо, — сказал Шабанов и опрокинул второй стакан.

— Много не пей, водка плохая, — предупредила Анжелика все с той же целью. — Мы ее сами делаем, из спирта.

Он уткнулся лицом в руки, сложенные на столе, дождался, когда хмель прокатится по жилам и достанет головы.

— Хорошо стало…

— Мне идти в ванную?

— Погоди, еще не созрел… Ты выпей, выпей, чтоб не страшно было.

Ей от таких слов как раз и стало страшно.

— Ты когда-нибудь летала? — он встал, разминаясь и облегченно взмахивая руками. — Во, буря по телу разливается!

— То есть, как? — Анжелика покосилась на окно — пятый этаж. — На самолете?

— Да нет, в свободном полете, как ночная бабочка.

— Никогда…

— Тогда почему тебя зовут — ночная бабочка? Нет, ты должна летать! Обязана!

— Почему — обязана? Я не умею! Не умею плавать и летать!

— Но ты же крылатое насекомое!

— Я не крылатое! — боязливо хохотнула она. — И высоты боюсь!

— Сейчас проверим. — Шабанов первый раз взглянул на путану. — Некоторые думают, что не умеют летать. Будто они просто насекомые… А придет миг, откуда-то крылья берутся. Пощупай, у тебя на спине нет наростов? В области лопаток?

— Нет… Никаких наростов… Ни в какой области…

— Жаль, — он хватил третий стакан. — Тогда и поговорить не о чем…

— Знаешь, мне надо в туалет, — она пошла бочком мимо Германа, однако тот схватил за руку, усадил на место.

— Сиди и пей! Еще не выпила, а уже в туалет…

— Но я писать хочу!

— Что хочешь?..

— В туалет! Писать!

Он сделал движение руками, словно выпустил птицу. — Иди. Только на улицу иди, у меня туалет не работает, на ремонте.

Он видел сквозь дверной проем, как крыльями летучей мыши вспорхнул плащик, слышал, как щелкнул автоматический замок и горох каблучков рассыпался по ступеням.

Завтра будет рассказывать товаркам, как смылась от какого-то маньяка из командирского дома…

— И мне пора. — Шабанов ушел в спальню и поднял с полу «Бизона». — Жили-были три японца, Як, Як Ци Драк, Як Ци Драк Ци Драк Ци Дроне…

Выщелкал патроны из магазина, поиграл ими, пересыпая как золото, из руки в руку, выбрал один, самый красивый, и зарядил пистолет. Половина третьего ночи, выстрел вряд ли услышат…

— Жили-были три японки, Ципе, Ципе Дрипе, Ципе Дрипе Лимпопони…

«Вообще-то стреляться в квартире мерзко, тем более, с калибра девять миллиметров. Мозги разлетятся по стенам, у того пятнистого на реке полчерепа снесло… В квартире уж точно потом никто жить не станет».

— Пхашароп!

«И бардак оставлять после себя нехорошо. Ободранные стены — ладно, человек хочет жить, если ремонтирует дом, а следы пьянки на кухне, вскрытые банки, раскрошенный хлеб, стаканы с водкой и на одном помада — все мерзость!»

— Вот они переженились: Як на Ципе, Як Ци Драк на Ципе Дрипе, як Ци Драк Ци Драк Ци Дроне на Ципе Дрипе Лимпопони…

Это было упражнение для отработки дикции, детский стишок, который бормотал отец, когда запил после неудачи с махолетом, и доказывал матери, что он трезв. Пьяному таких словесных кружев было не сплести, а дальше они еще усложнялись, потому что у каждой японской пары родились дети с именами, более замысловатыми, у детей — внуки. И вот батя в любом состоянии четко выговаривал весь стишок до конца; самообладание и вестибулярный аппарат у него были в отличной форме, а сознание всегда чистым.

Шабанов прибрал на кухне, спрятал НАЗ в диван, с собой прихватил пистолет и парашют, предварительно отхватив ножом подвесную систему — брачная постель уместилась за пазухой.

— И у них родились дети: сын у Яка с Ципой — Цип Як Сане…

На улице разыгралась настоящая метель, в голом, безлесном городке гудело, как в аэродинамических трубах, выйдешь из-за угла — и валит с ног. Герман направился в Парк Последней Надежды, который отделялся от леса глубоким оврагом, давно превращенным в свалку. По наследству ему досталось отличное самообладание, после выпитого ничуть не штормило и сознание оставалось чистым, только он не знал до конца эту скороговорку, чтобы проверить себя на трезвость. Он не хотел смотреть в сторону почты, бежал мимо, отвернувшись, как в детстве ночью бегают мимо кладбищ, однако случайно заметил свет в дежурном окне, настолько сильный, что и пурга не помеха.

— Загляну в окошко и все, — успокоил себя, — Может, она сегодня и не дежурит.

Магуль спала возле телеграфного аппарата, положив голову на стол. В руке был зажат штамп-молоток: играла им и уснула…

«Пхашароп, — мысленно проговорил он. — Подарка не привез, но теперь знаю, зачем тебе тигровая шкура…»

Не оборачиваясь, Шабанов наискось пересек ППН и стал спускаться в овраг по горам осклизлого, вытаявшего мусора. Сучков делал водку на самом деле гадкую, в том смысле, что очень слабую. Покупали ее только ночью хорошо выпившие до этого офицеры и уже не чуяли крепости, не могли оценить качества, и потому прапорщик гнал натуральную халтуру. Или, может, работал по заданию того же Заховая и делал не водку, а нечто противоположное, эликсир для быстрого вытрезвления. Герман чувствовал, как выходит хмель, и жалел, что не прихватил с собой остаток в последней бутылке: сейчас добавить, и все бы получилось как надо, рука не дрогнула бы, не поколебалась решимость.