Сергей Алексеев - Кольцо принцессы

Шабанов еще спорил с ней, защищал «прорабов перестройки», как они себя называли, а бабка крестилась и тыкала пальцем в экран.

— Да глаза-то разуй, Германка! Этот же хромой, глянь, идет — припадает. А тот вон рыжий и шары пучит! И дедушка этот картавый — истинно бесноватый и бомбу сделал. Вот еще, смотри, со свинячьей рожей-то! Разве можно с эдаким рылом да на люди? И дед у него не сказки для ребятишек сочинял — народ расстреливал, сами говорят… Бог шельму метит!

Этот психотерапевт был точно меченый, или никогда в зеркало не смотрелся и своей козлиной бороды не видел. Иначе бы побрился, привел себя в порядок, прежде чем на глаза являться…

— В бреду вы упомянули о каком-то полете, — Козлобородый чувствовал себя хозяином положения, подчеркивал это и делал напрасно. — Излечение связало с путешествием, говорили, пахло свежескошенной травой, парились в бане, надевали чистое белье… Куда вы летали? Может, возили куда-то спящего? Вспоминайте!

— Летал в детство, — сказал Шабанов и пошел к своему корпусу. — Могу научить! Берешь тулуп, рукава натягиваешь на ноги, хватаешь полы руками и прыгаешь с крыши. Чем выше, тем лучше. Главное, верить, что взлетишь!

Товарищ Жуков в ту ночь вообще не пришел. Не оказалось его и на улице, когда после утренних процедур солдатики вышли с лопатами и метлами. Шабанов сразу же заподозрил, что таким образом аукнулась ему вчерашняя ночь; в военном госпитале и порядки были соответствующими, могли запретить прогулки, прописать постельный режим, еще какую-нибудь гадость сделать. Вообще-то посадить под замок резкого, взрывоопасного и находчивого кадета можно было лишь в одном случае: если это требовалось для реабилитации и допуска к полетам. В иных случаях он все равно бы вырвался или подал весточку, тем более, такое дело закрутили! Пусть уже поздно спаивать психотерапевта, наверняка сделал доклад на комиссии, но надо искать старые карты и хребет с названием Дангралас.

После обеда Герман сел за компьютер, решил шесть несложных вопросов, но электронный чертенок подбросил ему задачу со всеми известными, опять предлагал сделать выбор, на сей раз из трех имен — Магуль, Алина, Агнесса. Это уже было слишком! Тест превращался не только в детектор лжи, но еще и в средство для издевательства, личного оскорбления! Он наугад щелкнул среднее и тотчас же отключился.

Разъем компьютерной сети стоял на прежнем месте, привернутый на шурупы. Вероятно, игры эти были серьезными, и не зря козлобородый шарахнулся из палаты, как только увидел на столе технику. А мастер тайных дел прикинулся несведущим и разговаривал здесь, в палате, будто не знал, что слушают!

Простояв у окна весь тихий час, Шабанов отправился в корпус, где размещалось пятое «веселое» отделение, куда окружное командование время от времени укладывалось, чтобы отдохнуть, спрятаться от армейских буден, министерских комиссий и проверок. Попасть туда простому смертному было не так-то просто, требовалась основательная причина, как у товарища Жукова, деньги или чье-то покровительство.

Олега знали тут все, начиная от солдат-охранников у входа, кончая руководством, относились к нему благосклонно и с любовью, ласково называя Митрич. Рослые, откормленные срочники, экипированные как крутой спецназ, Шабанова впустили, однако на все вопросы лишь переглядывались, явно что-то скрывали, и в результате послали к старшей сестре. Но и та ничего толком не объяснила и больше допытывалась, кто он, кем приходится Митричу и что здесь делает. Наконец, разрешила подняться на этаж, к лечащему врачу. Таинственный флер вокруг кадета настораживал все больше и возникала сумасшедшая, подламывающая коленки мысль — уж не случилось ли чего? Жив ли он? Обычно так темнят, когда никто не берет на себя смелость сообщить близким о смерти…

Лечащий врач (непонятно, от чего она лечила Жукова), сорокалетняя красивая женщина, мягкая, как кошка, с улыбкой, загадочной и отвлеченной, сначала ни в какую не хотела признаваться, где же Митрич, темнила не хуже привратников, потом куда-то удалилась, но скоро вернулась, что-то вспомнила и резко изменила отношение.

— Да-да! Он говорил о вас! Пришел утром, такой радостный, счастливый! Сказал, случайно встретил друга по суворовскому…

— Что с ним стряслось? — терял терпение Шабанов.

— Лично с ним — ничего!.. Впрочем, трудный вопрос, — заволновалась она. — Если вы друг Митрича, то знаете, у него есть Катенька… Это дочка полковника Харина.

— Знаю. — Герман уловил наконец, в чем заключается это нежное отношение к кадету: его тут принимали как блаженного. Это было редкое, ни с чем не сравнимое восприятие всем известного человека, уважение и любовь к которому возникали по той причине, что он не такой как все — страстный, перед всеми открытый, одержимый и чистый во всем, за что бы ни взялся: убирать ли весеннюю грязь с улицы, атаковать летающую тарелку или любить.

История товарища Жукова была известна и в окружном госпитале…

— Митричу сейчас очень трудно, мы отпустили его в город, — призналась лечащий врач. — У Катеньки погиб жених, ей нужна поддержка… О мертвых плохо не говорят, но знаете, он был эдакий избалованный недоросль, гонял на мотоцикле и кололся…

— И это знаю.

— Вчера ночью налетел на грузовик и разбился. Катенька в ужасном состоянии…

— Я все понял, — Шабанов собрался уходить. — Когда вернется, пусть зайдет ко мне.

— А вы приходите сами, — она автоматически и Шабанова воспринимала теперь так же, как Жукова. — Скажите, к Митричу, и вас пропустят…

Назад он возвращался шальной и веселый, будто надышался воздухом одноименного отделения. Было радостно, оттого что и в этом, привычном мире есть зачатки, а может и атавизмы, рудименты того, утраченного, и в нем еще можно жить. Не зря же бабка Шабаниха часто говорила:

— Спасены будут блаженные духом! Он опаздывал на ужин, но сейчас никак не мог заставить себя снова запереться в стенах. Хотелось продлить это ощущение, пожить еще несколько минут в состоянии, отдаленно напоминающем то, которое он испытывал в полете с Агнессой, за которое любая медкомиссия могла принять его за невменяемого, и о котором он не рассказал бы даже в бреду под воздействием психотропных средств.

Вечер был теплый, солнечный, на деревьях во всю распускались листья, с тополей сыпалась клейкая чешуя с почек, волны согретого весеннего воздуха гуляли по госпитальному парку сами по себе, без ветра, и Шабанова невыносимо тянуло побегать по пустынным, чисто выметенным дорожкам. Он огляделся, подхватил костыль и побежал вприпрыжку, не чуя боли в заросшей, но потревоженной недавно ране. Так же точно они бегали с Агнессой по берегу родной Пожни, правда, день тогда стоял холодный, ветреный, но было невероятно весело, так что замирал дух, и если бы в тот час кто-нибудь из деревенских увидел их, то уж точно посчитал за сумасшедших. Хорошо, что в черемуховые холода на берег никто не ходил и на свежей зелени паслись одни коровы, которые тоже иногда поднимали хвосты и, взбрыкивая задними ногами, неслись куда-то просто так.