Юра Мариненков - Исповедь

Пхх, пхх! Пару выстрелов, прошедших прямо возле Роминого живота ввели его в полное оцепенение. В ушах зазвенело так, как никогда раньше. Сердце ушло куда-то за этот скрипучий пол, а он так и остался стоять, смотря на высунувшееся из темноты дуло двухстволки.

– Вы мне за всё суки ответите! Проклятые диктаторы! Думали бомбы на нас тут обрушили, так мы все вам сразу сдадимся? А? Нет уж, я рабом быть не хочу, – злобным и кряхтящим голосом говорил довольно старый дед в паре метров от его лица.

– Иван Михайлович, Иван Михайлович, не стреляйте! Это отец Роман! Не стреляйте, Иван Михайлович!

– Ага! Поп! Ну, ты тоже у меня сейчас получишь. Ты у меня зараза за всё ответишь! Из-за вас же, сволочей, народ так и понадеялся на спасение и сдыхает теперь. Ну подожди у меня только.

Нервозный дед бегло, трясущимися руками, вставил два патрона в ружье и резким ударом захлопнул его, как вдруг неожиданно его с ног сбил отец Михаил и почти в кромешной темноте было слышно, как Иван Михайлович бьется из последних сил, принимая удары, видимо своим же ружьем по лицу. Через несколько таких глухих звуков его жалкие стоны окончательно перестали звучать в этом помещении, давая место лишь только для тяжелых, болезненных вдохов отца.

– Отче, – испуганно проговорил Рома, подойдя к нему, в попытках поднять его тело. С него ручьем стекал пот и, непонятно от чего, начинало дергаться левое веко. С одной стороны, было жалко Ивана Михайловича, но с другой, если бы не отец, чтобы сейчас было бы с самим ним, испугавшимся до мозга костей? Они как можно быстрее стали убираться из этого места, оставив лежать старика на его родном полу. Отец был предельно слаб и теперь лестница, идущая вверх, давалась ему определенно самым тяжелым испытанием. Рома как-то сумел поднять его наверх, надеясь на то, что наверху обоим хоть немного станет легче, так как боялся просто на просто не дойти с ним так обратно.

Отойдя от дома на ещё сотню метров, тот рукой показал Роме на лавку, которая стояла по пути. Посадив его, уставший и измотанный настоятель, облокотился на почти сгнивший забор, пытаясь насколько возможно отдышаться, прекрасно понимая, как далеко ещё нужно идти? Было ясно, что дальше, в село, они уже не пойдут. Отец с жалкой надеждой глянул на другие, виднеющиеся в дали, трубы домов и с грустным видом развернулся обратно, в сторону храма. Все они были бездыханны, что наворачивало различные, нехорошие мысли. Скорее всего, эти люди, которые были здесь вчера, на этот раз не оставили никого.

Каким-то чудом Рома помог отцу дойти до церкви. Возле входа тот сказал, что желает сесть у их лавочки. С места, где она стояла, раньше был великолепный вид. Чистейшая, вечно холодная река со своими красивыми изгибами, перепаханные поля, красивые, почти одичавшие сады – всё это было тем, ради чего настоятель храма был постоянным обитателем этого красивого места, смотреть на виды которого можно было вечно. Сейчас же, отсюда, были видны лишь страшно расплодившиеся, серые, густые заросли, покрывшиеся этим грязным снегом и теперь вечно замершая река, заметная только по своему серпантинному, покрытому большим слоем всё того же серого снега.

Рома с большим интересом и ещё большим сожалением поглядывал на его вид, который направлял свой взгляд куда-то вдаль. В его взгляде было всё тоже спокойствие и смирение, которому он никак не мог научиться. Он будто бы созидал всё то умиротворение, что окутывало сейчас их обоих в этом месте. Молчание, доносившееся от него, заражало, сидя рядом, чем-то приятным всё больше с каждой секундой. Наверное, это было самое настоящее общение с Богом. По глазам отца было видно, как иногда он о чем-то думает и пытается что-то сказать. Смотреть на это было самым приятным, что ему пришлось видеть за последние несколько по-настоящему тяжких дней.

К вечеру, когда, как обычно, последние живые лучи солнца полностью поглотила серая мгла они спустились в свою обитель, где их ждал всё тот же еле живой запах ладана и несколько тлеющий углей в печи, дающих немного света в их темноту.

Отец первым же делом доковылял до своего подобия кельи и, взяв матрасы, медленно устремился в центр, ближе к теплу. Он закинул туда пару поленьев и поставил открытую банку с тушенкой на медленно нагревающийся чугунный лист.

Рома, недолго думая, тоже взял свои подстилки и пошагал к отцу Михаилу. Он сел по другую сторону печи, немного стесняясь быть прямо рядом с отцом и тоже доставал свои остатки еды. У него была начатая банка какого-то супа, который ему ещё при жизни отдал умирающий отец Гавриил, надеясь тем самым оставить ему хоть какую-то память о нем. И это оказалось действительно так. Рома особо ни с кем никогда не был сильно близок за всё время. Его взгляды и цели никогда полностью не соответствовали тем, что были у других братьев. Видя хоть небольшое разногласие в чем-либо, он сразу же отсекал для себя даже малейшее пристрастие близкой дружбы, заведомо делая её обреченной на провал. Сейчас, когда он держал в руках подарок покойного отца Гавриила, то действительно с радостью вспоминал о нем, даже порой думая о своих прегрешениях, связанных с этим братом. Для него осуждение себя за какие-то проступки в последнее время было вполне житейским делом. Никогда день не проходил без таких мыслей о правильности на его пути и обычно, в итоге, он карал себя за большинство поступков, совершенных в прошлом, ещё половину ночи пытаясь хоть немного отмолить их у Господа в кромешной и сырой темноте.

В момент, когда дрова уже начинали немного трещать внутри их небольшого мартена, отец с доброй улыбкой посмотрел на него как раз в тот момент, когда тот вспоминал, как зачастую недолюбливал своего настоятеля. Рома, видя боковым зрением этот взгляд, пытался сделать всё для того, чтобы никак не быть замеченным в своем волнении и переживании. Он так же продолжал смотреть вдаль храма, в темноту, откуда легкий ветер иногда задувал неприятный холодный. С небольшим порывом свежего воздуха к нему моментально пришел страх того, что отец чувствует, как он думает о нем. Было довольно не по себе от таких размышлений, которые усиливались с каждой секундой всё больше.

– А я же вас недолюбливал раньше, отче, – даже для самого себя, неожиданно, тихим голосом промолвил Рома. Внутри он решил, будто находится в ловушке своих мыслей и видит лишь только выход признаться.

Тот сначала ничего не ответил и даже не повернулся, чтобы снова посмотреть своим пронизывающим до замерзших стоп ног взглядом. Молчание это продолжалось буквально несколько секунд, которые для него уже начинали превращаться в долгие минуты.

– Я знаю, – спокойным и никак не удивленным голосом ответил тот.