Юра Мариненков - Исповедь

Уже как пару дней настоятель занимался тем, что реконструировал их выход из под земли наружу. Действительно, эта дыра, что сверху была закрыта небольшим куском металла, а внутри несколькими, почти полностью сгнившими матрасами и чем-то вроде гнилого, деревянного каркаса, никак не вызывающим ощущения безопасности и уверенности в том, что кто-нибудь не спустится к ним туда вниз. Хотя, на самом-то деле, почти никто из живущих здесь, уже особо ничего не боялся. Разве что, сам Рома. В последнее время, в виду его плохого самочувствия, он как-то стал хоть немного переставать думать об этом. Лишь только когда сильный ветер был слышен где-то там, за этими матрасами на потолке, он мог насильно посмотреть туда, что-то представляя и задумываясь. В остальном же, все боялись лишь одного – того самого страшного судилища, ожидаемое каждого. Уже как примерно год такой страх пленил их головы больше, чем когда-либо раньше. Когда к отцу Гавриилу постепенно стала приходить болезнь, он думал об этом, как казалось Роме почти всегда. Даже в разговорах с отцом Михаилом или же с ним самим, всегда ощущалась та самая честность, которая не постигала обычного, здорового человека.

– Брат мой, – вдруг тихо и с полной уверенностью в голосе сказал отец.

– Да, отче.

– Как ты себя чувствуешь? – неожиданно для его послушника спросил он.

– Уже лучше, но вот кости ещё правда ломит. Да и грудь заложена. Как-то странно это…

– Что странно?

– Что лучше не становится, – очень тихо, с глубокой грустью и унынием промолвил Рома.

– Брось ты эти мысли, брат мой, – быстро проговорил отец и быстрым шагом поспешил из своего угла к его почти такой же темнице. – Ты что это такое думаешь? Грешишь, брат мой. Ой, как грешишь, – грустно произнес он. – Ты у Бога то сил просишь? Просишь, чтобы он тебя услышал? Просишь, чтобы он тебе милость дал?

– Прошу, – тяжело сказал тот, в глубине себя как-то неаккуратно пытаясь скрыть все те мысли, что даже сейчас распространялись по нему быстрее любой болезни.

– Больше значит проси! Я за тебя прошу! Каждый день, каждую свободную минутку за тебя молюсь! И ты проси.

– Правда? – удивленно, с каким-то отражением отчаяния в глазах, всё же через «не хочу» спросил он глядя прямо на старца.

– Ну конечно. Ты же брат мой. Я же тебя больше, чем себя люблю. Ты же для меня спасение.

Рома немного застыл в своем взгляде, старательно пряча его где-то рядом с темными стенами за лицом отца Михаила. Он даже не знал, что и ответить? Что можно и вообще, что нужно говорить в таких теплых ситуациях, когда повсюду и даже под шерстяным одеялом присуще место лишь холоду.

– Спасибо отец. Храните тебя Бог!

– Брат, помни, мысли такие – настоящий грех. Ты найди в Евангелие, что у тебя в руках «житие апостола Иоанна». Помнишь, что он говорил?

– Рома ясно посмотрел ему в глаза, конечно же зная те самые строки, о которых идет речь и через силу поднялся всем больным телом и нехарактерно для него обнял стоящее напротив теплое тело.

Отец Михаил не ожидал такого, да и, пожалуй, сам он такого никак не ожидал от себя тоже. Видимо, он уже находился в таком состоянии, когда, как казалось, дьявол захватил большую часть его сомнительных мыслей.

– Помню, отец Михаил. Прекрасно помню, – сказал он, будто из последних сил прижимая единственного оставшегося в живых, священника. – Просто я… устал, отче. Настолько устал, что силы меня покидают лишь только при осознании всего того, что происходит.

– Ну не переживай, брат мой. Бог дал нам силы, чтобы мы жили и чтобы молились. Нужно радоваться этому. Бог дал нам шанс искупить грехи свои. Бог очень милостив к нам. Помни это, брат.

Рома поглядел своим уставшим взглядом на отца Михаила, будто бы открывая ему всего себя и пуская его даже в те темные места своего сердца, смотреть на которые, порой, он сам не всегда решался.

– Спасибо тебе, отец Михаил, – ещё раз повторил он.

– Не стоит, – тихо вымолвил из себя тот, будто бы видя его душу на сквозь, – Бог так милостив, брат мой, что нет греха, который бы он не простил. Помни это.

Настоятель развернулся и пошел в свою сторону темного помещения, немного раздувая легкий запах ладана из кадила, висящего у иконы божьей матери и легко колыша остатки свечей, догоравших после утренней литургии и не давая ему забыть тем самым, где ещё находится?

Рома снова присел в свой, хоть немного уютный угол и насильно, тяжело вздохнув, взял в руки Евангелие. Он смотрел на страницы книги и не видел в них сейчас ничего. Его глаза юудто бы смотрели сквозь неё, видя лишь яркий, во множестве свеч, силуэт настоятеля, который по-видимому, собирался наверх и что-то искал в своих коробках с инструментами.

Он смотрел на него и с внутренней болью вспоминал какие-то моменты их раннего, совместного жития. Ему лезли на ум моменты, когда раньше, ещё в светлое время, отец давал ему лишь самую низкую, как считал он, работу. Тогда, на богослужениях часто приходилось читать заупокойные записки, либо же записки за здравие. Прихожан всегда было столько, что к субботе этих, как считал он, не особо важных бумажек, набиралась целая коробка. Рома вспоминал сейчас, как тогда злился на него почти за всё. Особенно за то, что тот вечно назначал его самым ответственным в этих делах. В храме тогда было достаточно послушников, которые с легкостью могли бы делать это и были бы рады, но не он. Как тогда ему думалось, что это таинство всегда мешало приблизиться к Богу во время Богослужения настолько, насколько хотела его душа.

Сейчас задумываться приходилось лишь на тем, зачем же всё-таки отец делал это? Ведь, он же видел, как его тело страдало? Ведь, он же всё это видел. Чем глубже Рома нырял в омут тех былых и холодных воспоминаний, тем меньше у него оставалось воздуха для настоящего. Сейчас же, после всего того, что произошло, отец Михаил, по его мнению, стал другим. Он стал тем, кем его всегда хотел видеть его послушник. Именно таким добрым, любящим и понимающим.

– Я с вами, подождите – тяжело прокричал Рома куда-то в темную пустоту, где был другой конец их подземелья.

– И зачем тебе это? – тихо, с чувством сожаления спросил отец.

Он даже не понял, как этот больной так быстро дошел до другого конца помещения, ведь обычно, с его хворобой, это заняло бы как минимум минуту.

– Надо, – почти бесчувственно, резким и ясным, характерным для него тоном выразился он.

Тот поглядел именно таким взглядом, какой послушник никогда не любил. Нельзя сказать, что это пронизывало Рому до последних живых нервных клеток или же заставляло всё-таки признаться в настоящей цели. Просто он знал, что глаза настоятеля способы заставить его как минимум раз задуматься над тем, что он делает? Это и был его страх. Страх понимания.