Федор Березин - Покушение на Еву

Однако грязи здесь было по уши. Объедков имелась целая гора, правда, обглоданы кости были с уважением и со знанием дела, чувствовалось, что о голоде здесь знают не понаслышке. Но эти самые кости бросали прямо тут, где едят, за исключением крупных остатков черепов, их складировали особым образом по центру становища. Большие представители, типа непробиваемых бегемотовых голов, образовывали не совсем правильный эллипс, ближе к самой большой хижине. Вообще окружающим было в натуральном смысле наплевать на сохранение окружающей среды, хотя бы локальное, ведать они не ведали о проблемах, которые обрушатся на их потомков. Даже в туалет они хаживали тут же, может, сказывалось более близкое родство к обезьянам, чем у прошлых современников Александра? Макаки, как известно, делают сбросы своих пищевых отходов где попало, но ведь тех можно понять – они ведь на деревьях, запахи того, что упало ниже, до них слабо доходят, но здесь-то был другой случай. Однако, честно говоря, Александр уже попривык к здешним порядкам, тем более что порядков как таковых и не было, а был беспредельно большой окружающий мир, который беспредельно малое человечество пыталось превратить в помойку, но, так как силы были еще не равны, не слишком в сем преуспевало, да и действовало оно без плана, не ведая, чего вытворяет.

Александр сидел на большом камне и думал. Мужчины, находящиеся поблизости, были заняты: они точили камни с помощью других камней. Александр некоторое время смотрел, как они истязают себя, высунув языки от усердия. Это скромное, тяжелое занятие захватило их полностью не только физически, но и умственно. Даже на расстоянии ощущалось, как шевелятся в их головах нейроны, требуя повышенного притока крови и новых медиаторов для образования устойчивых внутримозговых связей. Александр знал минимум несколько способов, как сделать данную работу более продуктивной, но его не присылали сюда ускорять прогресс. «Все это придет со временем, – размышлял он, – раз этого нет, значит, не наступил момент». А в общем люди вокруг него собрались неплохие: незлобные, хотя могли запросто съесть живую, крупную сороконожку; веселые, хотя смертность вокруг превышала привычные Александру мерки; разговорчивые, хотя словарный запас почти не просматривался и не прослушивался; очень любящие друг друга, может, от своего малого количества, а может, просто не успевали они один одному надоесть за свою короткую жизнь, ну, а может, потому, что были похожи друг на дружку и лицами и психологией, так как не отличалось их воспитание разнообразием, жили они в этих местах извечно, и деды, и прадеды и прапрабабки никуда не переезжали, а привычка дело сильное. Александр пытался на них походить, в целях маскировки, но, видимо, это мало удавалось: сторонились они его, считая еще не излечившимся. А он был благодарен им за то, что выходили, а не бросили, хотя страховка за медицинское обслуживание в местном времени у него не была уплачена. Сколько они с ним возились, определить было нельзя, смутно они во времени ориентировались, да и, наверное, понятия такового еще не изобрели. Но уж ясно, не один день, поскольку помнил он нечеткие образы тех моментов, как потихонечку завоевывал выход во внешний мир и как это окно постепенно становилось все более широким, а уж как он учился заново ходить или двигать конечностями – это он припоминал отлично. Он очень радовался, что в окружающем его молодом мире еще не зародились адские религиозные предрассудки, и из завоеванного им тела никто не додумался выгонять злого духа какими-нибудь варварскими методами. Курману и компании, а в первую очередь ему самому повезло: он оказался в теле мужчины, не инвалида, потерявшего где-нибудь в схватке с мастодонтами конечность, а мужчины в молодом возрасте. Он понял это по исходящей изнутри силе, желанию жить и еще по некоторым проявлениям молодости, которые он сдерживал искусственно, поскольку не хотел запутать генетическую цепочку, по которой его будут наводить из будущего в этой перепутанной теперь причинно-следственной узловатой веревке.

Почти всем окружающим, по крайней мере тем, с кем случалось общаться чаще, Александр дал имена – так было проще различать эти непривычные лица с приплюснутыми лбами и выпирающими валиками бровей. Разумеется, он не произносил имен вслух, да и не существовало в местном примитивном диалекте большинства понятий, соответствующих использованным аналогиям, – имена оставались для их носителей тайной.

Александр еще некоторое время посидел, глядя на точильщиков нуклеусов, и решил пройтись – его внутренняя молодая энергия требовала выхода. Когда он продвигался мимо «Евы» – группы грязнющих женщин, чей пот он ощутил на солидном расстоянии, благодаря феноменально, по его прошлым меркам, развитому нюху, то, в дополнение к вони, он уловил несколько призывных взглядов, но надменно прошествовал далее, в очередной раз игнорируя их биосигналы, хотя его тело явно среагировало на присутствие самок. «Плодовитость у них, однако, – подумал он с досадой, – ведь рожали все уже по нескольку раз, наверное». Он не был уверен в этой своей мысли и знал, что внушает ее себе намеренно, в качестве истязающего психотренинга, а еще он вспомнил про громадную смертность, и не только детскую. «Да, девочки, без вашего желания плодиться человечество, пожалуй, имеет мало шансов выжить», – констатировал он философски.

Цивилизованному человеку двадцать первого века, именно цивилизованному, а не первому попавшемуся (за время подготовки к «перемещению» Александр успел убедиться, что большое количество людей все еще, находясь физически в период запуска межзвездных зондов-роботов, живут жизнью, ничем не отличимой от существования их предков – земледельцев или даже охотников), невозможно почувствовать это единение с дикой необузданной природой. Но избалованные прогрессом мужчины и женщины, видевшие джунгли и прерии только на стереоэкранах, бровью не ведущие при прыжках отснятого в замедленной съемке льва, не могут пережить этого давящего ощущения слитности-единства природы и человека. Александр, в своем прошлом, ныне как бы загробном бытии, имел случаи общаться с остатками загнанного в локальные зоны-резервации дикого мира планеты, но то, что он познал через очень короткое время здесь, оставило далеко позади все его предположения. Уже спустя пару недель он осмыслил свое равенство со всеми тварями земными, встречающимися на пути, исчез ореол царя природы, он перестал быть обладателем чего-то таинственно-уникального, присущего только человеку. Был ли это разум, или же, с нового угла зрения, рассудок стал очевидно заметен и у других представителей фауны, он не мог точно определить, но теперь он перестал удивляться, сталкиваясь на тропе с какой-нибудь длиннющей и толстенной змеей и молчаливо ожидая, пока она соизволит величаво удалиться с его зрительной зоны восприятия. Он знал наверняка, что уступает ей дорогу не только потому, что она опасна, он уже понимал – это не самое главное, дело было в том, что он признавал ее право на свои личные интересы, и эти интересы были одного уровня с его собственными. Там, в его отдаленном прошлом-будущем, это было психологическим сумасшествием, но здесь вырисовались другие морально-этические нормы. Однажды он с близкого расстояния наблюдал нападение, не слишком крупного – если верить примитивным повествованиям Брынзы – всего лишь пятиметрового крокодила на небольшую косулю. Единственное, что успел сделать тогда Александр, это вздрогнуть, а густые короткие волосы на его плечах подскочили, словно активизированные антенны. Огромные челюсти материализовались поверх высокой, дышащей покоем травы, словно при совмещении пленок в комбинированной съемке; выстрелило в окружающую звуковую пустоту громкое чавканье, и вот уже поволокло земноводное, живое напоминание о динозаврах, млекопитающую, уже умершую от страха, ранее чем от боли, жертву в свое мокрое логово, задом-задом пятясь, словно рак, раздвигая мотыляющимся хвостом травяные предболотные заросли. И Александр сразу вспомнил о том, что проходил сегодня прямо по этому месту, и наверняка этот многозубый хищник уже был там – на страже, но, кроме страха, он ощутил еще что-то. Это было новое чувство: он понял, что восхищен этим чудо-охотником и вполне разделяет его удовольствие-награду за долгое-долгое ожидание в засаде. И хотя эта радость победы выражалась только ударами хвоста, он понял этот язык, здесь не нужна была телепатия.